Читать онлайн «Бегство из гетто: Заметки по поводу рукописи, оставленной в ОВИРе». Страница 6

Совсем недавно я получил два приглашения на юбилеи моих махачкалинских одноклассников. И только из этих открыток, написанных в шутливо-официальном тоне, я узнал, что черноглазую девчушку, которую мы десять лет в школе звали Соней, на самом деле величать Салихад Омаровна, а нашего «артиста», организатора школьного драмкружка Леньку — Лейбой Лазаревичем. Кто из нас, воспитанных школой, комсомолом, думал в первую очередь о национальности?

Семья наша не была религиозной, и бабушка, грузная, с больными ногами, часто сетовала:

— И никто со мной не поговорит по-еврейски! И никто меня, старуху, в синагогу не проводит…

Одно бабушка соблюдала неукоснительно: пекла на пасху мацу. В доме начинался страшный переполох — отбирали сухие дрова, просеивали муку, чистили и мыли огромную печь на кухне. И главным помощником бабушки во всем этом были не ее еврейские знакомые и родные, а наш сосед белорус дядя Саня, Санька, как его звала бабушка. Связывали их не только многолетнее соседство, но и искренняя взаимная симпатия, бабушкина доброта и Санькина отзывчивость. Жил он вдвоем с сынишкой, жена умерла, бабушка постирывала им, вела с ним какие-то долгие беседы, подкармливала парнишку, а уж в пасху Санька ей и дрова колол, и воду таскал, и первую пробу снимал только он.

Помню, бабушка не один раз говорила моей маме: — Вот Санька — не еврей, а чем он хуже моего Янкеля? Вот бы Любе моей такого мужа (кстати, тетя Люба вышла замуж не за Саньку, а за Николая Ивановича. А если собрать всех бабушкиных родственников, то будут среди них и армяне, и русские, и азербайджанцы. — Б. К.). Работящий, заботливый, на базар меня проводит и кошелку домой поднесет. И слова у него всегда правильные, добрые. А от Яшки разве помощи или слова доброго дождешься? И почему Яшка мне почти как чужой, хоть и сын мой, а Санька как близкий? Один бог знает…

Бабушка моя была неграмотной, и простая мудрость ее шла от жизни, от труда, нелегкого, как и у Тевье-молочника. Почему же они — и бабушка, и Тевье — понимали, что настоящая жизнь строится не на национальной розни, а на дружбе людей, и еврей ты или нееврей — какая разница! Был бы настоящий человек! Почему они, простые люди, понимали это, а Шполянские и иже с ними не понимают эту простую истину? Или поняли ее слишком поздно, когда уже предали землю, в которой покоится прах их дедов и прадедов, бабушек и прабабушек!..

Наверное, можно было бы привести и другие аргументы — их каждодневно и каждочасно дают наша советская жизнь, наше советское братство народов. Но мне хотелось обратиться к этим, пусть немного сентиментальным воспоминаниям далекого детства. Ведь все мы вышли из детства, и, как бы ни мудрствовал Шполянский, «жить вне связи со своим прошлым» нельзя. «Мы вопрошаем и допрашиваем прошедшее, чтобы оно объяснило бы нам наше настоящее и намекнуло о нашем будущем», — мудро писал В. Г. Белинский.

Кстати, бабушка моя очень любила, когда кто-нибудь читал ей вслух Шолом-Алейхема. Она плакала над горькой судьбой Тевье-молочника или мальчика Мотла, смеялась над похождениями местечкового гешефтмахера Менахема-Мендла, слыхом не слышала о сионизме и не знала, где находится «земля обетованная» — Палестина. Когда один из ее сыновей, женившись, переехал в большой и красивый город и пригласил ее туда, она категорически отказалась.

— Зачем мне нужны твоя большая квартира, твой большой город и твои трамваи? В жизни я их не видела, а пятерых детей, слава богу, вырастила, и не босяками они стали… Никуда я не поеду. Здесь моя земля, здесь мои отец и муж, твой папа, похоронены, пусть земля им будет пухом, здесь и меня вы похороните… — И уже совсем другим тоном принималась отдавать распоряжения по своим похоронам. И, помню, всегда добавляла — Только Саньку с Омаром на поминки позвать не забудьте. Мне легче в земле лежать будет…

И когда бабушка умерла, Санька, может быть, горше всех других переживал эту потерю…

А Шолом-Алейхема, между прочим (и об этом пишет Шполянский), в Израиле недолюбливают. Может быть, потому, что, отдав в свое время какую-то дань сионизму, он быстро охладел к нему, поняв его враждебность интересам еврейских народных масс, идеям добра и дружбы, которыми жили писатель и его герои.

Но это уже другая тема.

В. ШПОЛЯНСКИЙ:

«…Объем наших фактических знаний об Израиле был, в общем-то, достаточно скуден и основывался по большей части на письмах „оттуда“. Тенденциозность в сочетании с малым объемом более или менее объективной информации и постоянный рост официальных израильских изданий на русском языке (нелегально поставляемых в СССР. — Б. К-), описывающих прямо-таки рай земной новых иммигрантов, уводили нас все дальше и дальше. Нас больше прельщали глянцевые обложки, чем содержание… Сведения „оттуда“ как будто специально были рассчитаны на то, чтобы внушить самый безудержный оптимизм…»

Здесь я вынужден отклониться от текста Шполянского. Как известно, обману поддается только тот, кто умышленно закрывает глаза на правду, предает лишь тот, кто способен предать. Будем откровенны: поток «радужного оптимизма» «оттуда» падал на почву, уже унавоженную националистической пропагандой и мещанскими, потребительскими устремлениями.

Но вместе с тем нельзя закрывать глаза на то, что в израильской пропаганде на Советский Союз письма «оттуда» — одно из составных звеньев — и немаловажное — продуманной, организованной и щедро материально поощряемой провокации против нашей страны.

Уже первые иммигранты, выехавшие из СССР в Израиль для «воссоединения с родственниками» или поддавшись сионистской пропаганде, испытали чувство глубокого разочарования, отчаяния, и это крушение надежд, пессимизм не могли не отразиться в письмах, посылаемых ими на их бывшую Родину.

Сионистам главное было выманить людей в Израиль, чтобы «фактором количества» утверждать свое «право» на захваченные арабские земли, что же до положения этих новых олим{13} — это уже дело второстепенное. Среди бывших советских граждан вспыхивали забастовки, они посылали петиции во многие международные организации, воздвигали баррикады на улицах, чтобы был услышан, наконец, их голос протеста против отсутствия работы, жилья, засилья бюрократии, религиозного фанатизма и самой откровенной дискриминации новых израильтян.

Израильское правительство, естественно, не могло не быть обеспокоено этим. Нет, конечно, не бедами бывших советских граждан, а тем, чтобы об их отчаянном положении, их протестах не узнали за рубежом. Новым иммигрантам предоставили кое-какие льготы, но это только усилило неприязнь и антагонизм к ним старожилов, также испытывавших последствия безработицы, инфляции, страх перед перманентным состоянием войны с арабскими соседями. Чтобы как-то разрядить напряженную обстановку, выпустить социальный пар, правительство даже созывало съезды олим из СССР.

На одном из таких сборищ, по поводу которого даже официальная израильская пресса вынуждена была отметить, что в зале съезда главенствовали пораженческие настроения людей, глубоко разочарованных жизнью в Израиле, выступила сама госпожа премьер-министр Голда Меир. Послушайте, что она говорила, это весьма симптоматично!

«Мне очень больно слышать, с каким упоением и энтузиазмом здесь говорят, что у нас все плохо. Сердце мое переполняется болью, когда я думаю, что в России узнают, что происходит здесь» (подчеркнуто мною. — Б. К.).

Между прочим, это было сказано в 1973 году, когда Шполянский, прельщаясь «глянцевыми картинками» о жизни в Израиле, собирался выехать туда. Строки эти взяты из официального отчета. Правда, израильские спецслужбы не включали их в рекламные буклеты, тайно переправляемые «нужным людям» в СССР.

И пожалуй, этот раздел я завершу еще одной цитатой — приведу несколько строф из стихотворного фельетона, опубликованного в израильской русскоязычной газете «Оплот» (1975, 22 июня) под заголовком «Письма пишут разные».

Фельетон этот длинный и, думаю, дальше цитировать не стоит: злая ирония его автора и так понятна. Завершая словами: «Израиль зависим от писем», он с тем же сарказмом призывает писать «правдивые письма» родным и знакомым за рубежом, выманивая их лживыми посулами на «землю предков».