Читать онлайн «Между империализмом и революцией». Страница 12

Таким образом, в основу грузинской республики была положена с самого начала клятва борьбы с коммунизмом. Вожди партии и члены правительства ставили себе задачей «беспощадное подавление» большевиков. Этой задаче были подчинены важнейшие органы государства: Особый Отряд, Народная Гвардия и милиция. Немецкие, а затем английские офицеры – действительные владыки Грузии в этот период – целиком разделяли эту часть социал-демократической программы. Коммунистические газеты закрывались, собрания разгонялись и расстреливались, руководимые большевиками революционные села сжигались. Особый Отряд расстреливал вожаков, Мцхет заполнялся коммунистами, беженцы-большевики отдавались во власть Деникина. В одном октябре 1919 г. было расстреляно в Грузии, по заявлению ее министра внутренних дел, свыше тридцати коммунистов. Во всем остальном, как мы знаем от блаженного Каутского, коммунистическая партия Грузии пользовалась «полнейшей свободой деятельности».

Правда, как раз во время пребывания Каутского в Тифлисе грузинские коммунисты имели свои легальные издания и пользовались некоторой – отнюдь не «полнейшей» – свободой деятельности. Нужно, однако, тут же прибавить, что этот временный режим был установлен, после разгрома нами Деникина, силою советского ультиматума, приведшего к мирному договору между Советской Россией и Грузией от 7 мая 1920 года. С февраля 1918 года по июнь 1920 г. грузинская коммунистическая партия не выходила из подполья…

Следовательно, Советы вмешались в 1920 г. во внутренние дела «демократии», к тому же «нейтральной»?!. Увы, увы! – отрицать не приходится. Генерал фон-Кресс требовал, чтоб грузинским дворянам предоставлена была свобода контрреволюционной деятельности. Генерал Уоккер требовал, чтобы коммунистов сажали в Мцхет или прикладами передавали в распоряжение Деникина. Мы же, разгромив Деникина и подойдя к границам Грузии, потребовали, чтобы коммунистам была предоставлена свобода деятельности, поскольку она не направлена на вооруженное восстание. Мир вообще очень несовершенен, г. Гендерсон! Меньшевистское правительство оказалось вынужденным пойти на наше требование и, по собственному официальному заявлению, выпустило единовременно из тюрем около 900 большевиков[60]. В конце концов, это не так уж много. Но надо все же принять во внимание статистику народонаселения. Если в видах справедливости наши сердца тоже не глухи к справедливости – о, мистрис Сноуден! – принять грузинскую пропорцию (900 арестованных на 2 1/2 миллиона населения) для Советской Федерации, то окажется, что мы имеем право заключить в тюрьмы советских республик около 45.000 меньшевиков. Полагаю, что в самые острые и тяжкие для революции периоды, всегда вызывавшие обострение враждебной работы меньшевиков, мы никогда не доходили и до одной десятой части этого весьма внушительного числа. А так как в советских пределах и вообще не наберется 45.000 меньшевиков, то мы можем дать гарантию, что наша практика никогда не перешагнула той репрессивной нормы, которая установлена демократией Жордания – Церетели и одобрена светочами II Интернационала.

Итак, в мае мы – в порядке гражданской войны – вынудили у грузинского правительства легализацию коммунистической партии. Расстрелянные не были воскрешены, но арестованные были освобождены. Если демократия стала слегка демократичнее, то, как видим, только под кулаком пролетарской диктатуры. Революционный кулак, как орудие демократизма, – вот прекрасная тема для ближайшей воскресной проповеди г. Гендерсона!

Значит ли это, что с середины 1920 г. политика Грузии изменилась в смысле сближения с большевиками? Ни в малейшей степени. Меньшевистское правительство пережило весною 1920 г. острый период страха и капитулировало. Когда же оно не без изумления убедилось, что занесенный кулак не опускается на его голову, оно решило, что переоценило опасность, и стало по всей линии бить отбой.

Прежде всего возобновились репрессии против коммунистов. Наш дипломатический представитель в ряде нот, утомляющих своим однообразием, протестует против закрытия газет, арестов, захвата партийного имущества и пр. Но эти протесты уже не оказывали действия: грузинское правительство закусило удила, сотрудничало с Врангелем, рассчитывало на Польшу и тем ускоряло развязку…

Еще раз: чем именно меньшевистская «демократия» отличалась от большевистской диктатуры? Во-первых, тем, что меньшевистский террористический режим, копируя многие методы большевиков, имел задачей охранять устои частной собственности и союз с империализмом. Советская диктатура была и остается организованной борьбой за социалистическое переустройство общества в союзе с революционным пролетариатом. Во-вторых, тем, что советская диктатура большевиков в своей исторической миссии и в условиях ее осуществления почерпает свое оправдание и действует открыто. Меньшевистский же режим терроризма и демократии есть безыдейный ублюдок жестокости и ханжества.

Военный разгром центральных империй и революция в Германии внесли величайшие изменения в мировое положение. Тифлисские политики искали новой ориентации. Простейшей формой ее явилось пресмыкательство пред Антантой. Но завтрашний день не мог им не внушать опасений. Вассальный союз с Германией давал Грузии до поры до времени серьезные гарантии неприкосновенности, так как Германия связывала брест-литовской петлею Советскую Россию, крушение которой к тому же казалось неизбежным. Такое же вассальное подчинение Англии не решало вопроса: Советская Россия находилась с Англией в состоянии войны, и, независимо от ее окончательного исхода, Грузия могла легко оказаться ущемленной на смерть на одном из крутых поворотов. Победа Антанты означала победу Деникина, а следовательно, и ликвидацию меньшевистского царства. Между тем в 1919 г. деникинщина делала большие успехи, и победа Советской власти несла величайшие опасности, но в 1919 г. советские войска были оттеснены с Кавказа. Тифлисские политики стали в своих связях с контрреволюцией более осторожны, более выжидательны, более уклончивы, но не более проницательны и не более честны.

Не мог не вселять некоторого беспокойства в меньшевистские сердца и ход рабочего движения в Европе. 1919 год был годом бурного революционного подъема. Пали троны Гогенцоллернов и Габсбургов[61]. Шатался куда более могущественный трон буржуазии. Трещали по всем швам партии II Интернационала. Русские меньшевики, не переставая обличать и поучать коммунистов, заговорили об эпохе социалистической революции, сняли под благовидным предлогом лозунг Учредительного Собрания и осудили своих грузинских единомышленников за политическую связь с англо-американским империализмом. Эти тревожные симптомы также требовали большей осторожности.

В течение 1919 г., не считая первых его месяцев, грузинские меньшевики не спешат помогать по собственной инициативе Деникину, который к тому же гораздо меньше нуждается в них, и не хвастают своей помощью белым. Наоборот, они сознательно придают ей вынужденный характер, как бы из-под палки великобританских офицеров. Сотрудничество их с Антантой отнюдь не становится от этого деловым компромиссом враждебных сторон, а целиком сохраняет характер идейно-политической связи и зависимости. Они переводят на язык грузинского меньшевизма освободительную риторику «западных демократий» и пресные пошлости вильсонизма[62], склоняясь перед величием идеи Лиги Наций. Они становятся на практике осторожнее, но не честнее.

Мы подозреваем, что мистрис Сноуден снедаема любопытством насчет того, что именно мы, отвергающие бога и его заповеди, понимаем под «честностью». Полагаем даже, что мистер Гендерсон ставит нам такой вопрос не без иронии, насколько ирония вообще совместима с благочестием.

Каемся: мы не знаем безусловной морали попов, церковных или университетских, из Ватикана[63] или из «приятных воскресных полдников». Категорический императив Канта[64], философский Христос без плоти и без художественных достоинств религиозного мифа нам так же чужд, как старый жестокий хитрец Моисей, который открыл клад вечной морали на Синайской горе. Мораль есть функция живого человеческого общества, в ней нет ничего абсолютного, она изменяется вместе с самим обществом и служит обобщенным выражением интересов его классов, главным образом, господствующих. Официальная мораль есть идеальная узда, накинутая на угнетенных. В процессе борьбы рабочий класс вырабатывает свою революционную мораль, которая начинается с ниспровержения бога и абсолютных норм. Под честностью мы разумеем для себя соответствие слова и дела пред лицом рабочего класса, под контролем верховной цели движения и борьбы: освобождения человечества от рабства путем социальной революции. Мы вовсе не говорим, например, что нельзя хитрить и обманывать, что нужно любить своих врагов и пр. Такая возвышенная мораль доступна, очевидно, только глубоко верующим государственным людям, как лорд Керзон[65], лорд Нортклиф или мистер Гендерсон. Мы наших врагов ненавидим или презираем, смотря по тому, чего они заслуживают; бьем или обманываем – в зависимости от обстоятельств, и даже, когда идем на соглашение, не испытываем прилива всепрощающей любви. Но мы считаем, что нельзя лгать массе и обманывать ее относительно целей и методов ее собственной борьбы. Социальная революция целиком основана на росте сознания пролетариата, на его вере в свои силы и в партию, которая им руководит. Хитрить можно с врагами пролетариата, но не с ним самим. Наша партия делала ошибки вместе с массой и во главе ее. Эти ошибки мы открыто признавали пред лицом массы и совершали необходимый поворот вместе с нею. То, что святоши легальности называют нашей демагогией, есть только слишком громко, слишком для них грубо и тревожно провозглашенная правда. Вот что мы понимаем под честностью, мистрис Сноуден!