Читать онлайн «Советская республика и капиталистический мир. Часть I. Первоначальный период организации сил». Страница 35

Но и для безопасности самого Петрограда необходимо перенесение столицы в Москву. Захват Петрограда представляется до сих пор германским империалистам, как смертельный удар по революции и Советской власти. Перенесение столицы в Москву покажет им, что Советская власть одинаково прочно чувствует себя во всей стране, и обнаружит, таким образом, бесцельность похода на Петроград.

Граждане! Если вы спокойно взвесите указанные обстоятельства, то вы поймете, что с перенесением столицы военная безопасность Петрограда чрезвычайно возрастает. Для какой бы то ни было паники не может быть и не должно быть места. Незачем говорить, что и после временного перенесения столицы Петроград остается первым городом российской революции. Все меры, какие необходимы для его внешней и внутренней безопасности и продовольствия его населения, принимаются со всей энергией. На Революционный Комиссариат возложена обязанность охранения в Петрограде Советской власти и революционного порядка. Эта задача будет выполнена до конца.

Контрреволюционеры, погромщики, белогвардейцы, которые пытаются поднять в городе смуту и вызвать беспорядок, будут сметены с лица земли.

Рабочие, революционные солдаты, честные граждане! Великие испытания обрушились на нашу страну! Пусть же каждый из вас остается на своем посту, проникнутый единой волей победить или умереть!

Да здравствует Красный Петроград!

Да здравствует социалистическая Россия!

Председатель Военно-Революционного Комиссариата Л. Троцкий.

«Известия ВЦИК». 19 марта 1918 г.

(Показания к процессу Садуля)[135]

Защитнику капитана Садуля.

На ваши вопросы, как защитника Садуля, отвечаю нижеследующее. Капитан Садуль явился ко мне немедленно после Октябрьского переворота для информации, – насколько помню, с ведома французских военного и дипломатического представительств в России.[136] Среди многих других военных и дипломатических агентов капитан Садуль резко выделялся, как человек, который добросовестно стремился понять то, что происходило перед его глазами. Из своего общения с кругами Временного Правительства он уже вынес убеждение в их полной несостоятельности и неспособности разрешить основные вопросы революции. Его добросовестность и вдумчивость обеспечили ему право на доверие со стороны руководящих элементов Октябрьской революции. Из общения с нами Садуль должен был скоро понять цену сплетням о блоке большевиков с Гогенцоллерном, если у него вообще были на этот счет какие-либо сомнения. В тот первый период Садуль, насколько я понимал, подходил к советской революции с точки зрения интересов Франции и считал, что французская дипломатия должна сообразовать свою политику с фактом величайшего, исторически неотвратимого социального переворота. Садуль с каждым днем все более убеждался, что политика посла Нуланса,[137] генерала Нисселя[138] и других была мстительной политикой собственников, готовых пожертвовать всеми так называемыми патриотическими интересами во имя классовой мести. Радио г. Клемансо распространяло повседневно чудовищные обвинения против Советов, и Садуль не мог не видеть вместе с нами всю лживость этих обвинений. Мы не раз беседовали с ним на тему о том, что политика официальной Франции по отношению к Советам повторяет политику официальной Англии по отношению к Великой Французской Революции, причем даже выдумки и клеветы французской печати являлись иногда почти дословным плагиатом у органов Питта.[139] Садуль считал, что если бы Франция поддержала мирную инициативу Советов, этим был бы нанесен жестокий удар германскому милитаризму, и война была бы закончена с несравненно меньшими жертвами. Садуль знал, в частности от меня, всю закулисную сторону Брест-Литовских переговоров, т.-е. наши усилия скомпрометировать, как можно больше, германский милитаризм; затянуть, как можно дольше, переговоры; затруднить германскому военному командованию переброску войск с Восточного фронта на Западный. Вместе с тем Садуль знал, что наши усилия были ограничены нашей полной военной слабостью. Армии царизма уже не существовало, и революция была безоружна. Когда, в результате разрыва Брест-Литовских переговоров, возобновилось германское наступление, Садуль сделал ряд попыток побудить французское правительство оказать Советской Республике военную помощь. Я имел по этому поводу ряд совещаний с военными представителями Франции. Насколько я мог судить, в их среде были колебания в ожидании соответственных инструкций из Парижа. Само собою разумеется, что в этих переговорах мы, представители Советов, исходили из забот о военном спасении революции. Садуль уже тогда глубоко сочувствовал революции, но считал прежде всего, что нужно использовать ее огромную моральную силу и увеличить ее материальную силу – в интересах независимости Франции. Скоро, однако, выяснилось, что французское правительство отказалось от мысли о военной помощи Советам, ибо, под влиянием русских собственников, а также слепоты и глухоты г.г. Нуланса и др., не верило в способность Советской власти удержаться и создать вооруженную силу. Садуль наблюдал, как русские буржуазные франкофилы, во главе с Милюковым, после Октябрьского переворота, рассчитывая, что победа Германии обеспечена, сразу переменили ориентацию и искали союза с Гогенцоллерном. Таковы были простые, но неотразимые уроки истории!

Таким образом, исходная патриотическая позиция Садуля приводила его во все большее и большее противоречие с правящей Францией. Он видел ограниченность и своекорыстную слепоту официальных представителей Франции, которые не могли и не хотели понять внутреннюю логику революции, ее неизбежность, ее цели, ее задачи, ее методы и руководились в своей политике злобной клеветой и жаждой мести. Участие Нуланса и др. в контрреволюционных заговорах, финансирование ярославского восстания[140] и других подобных предприятий должны были неизбежно довершить разрыв Садуля с официальной Францией Клемансо-Нуланса и его сближение с Республикой Советов. Незачем говорить, что это сближение продиктовано было исключительно идейными побуждениями, не сулило Садулю впереди ничего, кроме трудностей и опасностей, и давало ему лишь удовлетворение в сознании того, что его активное сочувствие рабочей революции разделяется подавляющим большинством трудящихся масс Франции. Таков общий ход эволюции Садуля, на основании тех впечатлений, какие я вынес из частых свиданий и бесед с ним в тот период революции. В дальнейшем наши встречи стали гораздо реже, так как я проводил время на фронтах интервенции, а в последний период Садуль жил вне Советской Республики. Но из этих редких бесед мне было совершенно ясно, что Садуль, ставший открыто под знамя коммунизма, был до последней степени враждебен официальной французской политике блокады и интервенции. Садуль считал, что эта политика, основанная на непонимании внутренних сил революции, не даст ничего, кроме бедствий и жертв. Смею думать, что дальнейший ход событий подтвердил не оценку Нуланса, а оценку Садуля. Политическая же линия Садуля вытекала именно из этой правильной оценки. Таков мой ответ на поставленные вами вопросы о взглядах и поведении Садуля в наиболее критический период войны и советской революции. Свои показания я, разумеется, готов подтвердить под судебной присягой.

28 марта 1925 года.

Товарищи, мы подводим итоги тому периоду, который обнаружил несоответствие в темпе развития нашей и западно-европейской революции. Несомненно, что все мы, были ли мы большими или меньшими скептиками, мы все, без исключения, представляли себе, что темп европейской революции будет больше приближаться к размаху нашей революции. Несомненно, что все мы, без исключения, полагали, что самый факт нашей Октябрьской революции, со всеми дальнейшими вытекавшими из этого факта последствиями – с нашими социальными мероприятиями, с разрывом старых договоров, с их опубликованием, с открытым предложением мирных переговоров, – что все это послужит прямым и непосредственным толчком для развития брожения в Западной Европе. Мы полагали, что это потрясение, ослабляя твердыню европейского капитализма, создает для нас новую, усиливающуюся с каждым днем опору в нашем наступлении против русской буржуазии и буржуазии европейской. Здесь обнаружилось известное несоответствие, корень которого лежит очень глубоко: в отсталости нашей страны, в том, что наша страна была вовлечена в круговорот империалистической войны, будучи бессильной выдержать эту длительную мировую бойню.

Из этого острого несоответствия выросла раньше, чем в других странах, задолго до европейской революции, наша революция. Она не нашла на первой же стадии своего развития необходимой поддержки. Отсюда все те глубочайшие тактические затруднения, перед которыми мы стоим. И сейчас – эта мысль может показаться теперь стертой монетой, однако и сейчас она остается во всей своей силе, – сколько бы мы ни мудрили, какую бы тактику ни изобретали, спасти нас в полном смысле слова может только европейская революция.[142]