Читать онлайн «СССР глазами советологов». Страница 15

Вспоминаю, как мы были в гостях у специалиста по экологии, который оказался поклонником новелл О’Генри и весь вечер меня и Энн развлекал грустными песнями о Волге под аккомпанемент гитары. «Да, я знаю что в Америке живется лучше, чем у нас, что у вас квалифицированный рабочий труд оплачивается в 3–4 раза выше и что у вас дома и квартиры больше наших, — сказал он. — Но нам незачем копить на бедность. Я приношу Любе зарплату, она ведет все хозяйство. Никаких забот. Денег мне хватает. А вам необходимо делать сбережения. Вам они нужны, ведь вас могут выкинуть на улицу, и вы станете безработными, да и о пенсии подумать надо. У меня все по-другому. Я ни о чем не беспокоюсь. У меня есть профессия. Я могу уйти из института, найду другую работу по своей специальности и буду получать те же деньги — 220 рэ в месяц. И никаких проблем. У меня 220 всегда в кармане. Вот в этом-то и вся разница. Вам надо беспокоиться о будущем, а мне — нет!»

Джеймс Биллингтон — один из крупнейших американских специалистов по истории России. Он длительное время являлся директором Центра советских исследований имени Вудро Вильсона, в настоящее время — директор Библиотеки Конгресса США. Его книга «Икона и топор» вышла в 1966 году с подзаголовком «Интерпретационная история русской культуры». Нам показалось, что приведенный ниже отрывок из заключительной части этого огромного труда интересен даже сейчас, несмотря на то, что с момента выхода книги в свет прошло почти четверть века, а политологические исследования быстро устаревают.

Концепция иронии может во многом помочь человеку, пытающемуся найти объяснение парадоксам. Это чувство иронии поставит современного исследователя где-то между историками XIX века, всему искавшими объяснение, и полным абсурдом большей части трудов ученых наших дней. В своей книге «Ирония американской истории» Райнхольд Нибур определил иронию как «на первый взгляд — совершенно случайные жизненные несуразности, которые при более близком рассмотрении оказываются вовсе не случайными». От патетики ирония отличается тем, что ответственность за эти несуразности в какой-то мере человек все-таки несет; от комедии — тем, что несуразности эти внутренне взаимосвязаны; а от трагедии — тем, что они не вплетены в неизбежную сеть судьбы.

Ирония — точка зрения обнадеживающая, но не успокаивающая. Человек — не просто беспомощное существо, помещенное в безумный мир. Он способен бороться с ироническими ситуациями, но лишь в том случае, если будет отдавать себе отчет в ироничности этих ситуаций и избежит соблазна все несуразности подводить под объяснения. Согласно иронической точке зрения история издевается над претензиями человека на величие, но вполне лояльно относится к его надеждам и попыткам сделать жизнь лучше. Она дает человеку надежду и отнимает иллюзии.

В приложении к истории ирония означает, что в историческом процессе заложен внутренний элемент рациональности, но человеку как участнику этого процесса не дано познать этот элемент. Вещи, кажущиеся абсурдом, есть часть того, что Гегель называл «хитроумностью здравого смысла». Смысл в истории есть, только понимаем мы его слишком поздно. «Сова Минервы вылетает в сумерках…»[4] Есть ирония — но не бессмыслица — в том, что течение истории всегда на один поворот реки опережает человеческую способность его понять. Современные составители проектов на далекое будущее считают, что ныне существующий баланс сил сохранится вечно и что решение проблем найдено, совершенно при этом не учитывая действия тех глубоких сил, которые приводят к прерыванию («диалектическому») хода истории. Такие прерывания — перемены — действительно происходят и часто с такой неожиданностью, что никто не может их предсказать, кроме отдельных мыслителей, далеко опередивших умственный потенциал своего времени. История России последних лет полна такими «прерываниями» — переменами: обе революции 1917 года, внезапный поворот к нэпу, вторая — сталинская — революция, нацистско-советский пакт, послевоенный психоз в апогее сталинизма и внезапная оттепель после смерти тирана.

Оглядывая огромную панораму русской истории, все больше убеждаешься в правильности иронического подхода. В московский период наиболее крайние заявления об особенностях судьбы и предназначения России делались именно тогда, когда наиболее велико было западное влияние на страну — при Иване Грозном и царе Алексее Михайловиче. На самом деле идеологи, настаивавшие на «особенности» России, чаще всего имели западное образование: Максим Грек и Иван Пересветов при Грозном, Симеон Полоцкий и Иннокентий Гизель при Алексее. Московские правители сами от себя скрывали всю несуразность их политики одновременного увеличения долга страны перед Западом и антагонизма по отношению к нему. Эти претензии, внутренне свойственные исторической теологии Руси, даже возросли, а не уменьшились после первого контакта с Западом. Патологическое отвращение Ивана Грозного и староверов ко всему иноземному было очень популярно в народе и, видимо, явилось базисом построения современной массовой культуры, позолоченной научной борьбой зоологов-националистов в конце XIX века и диалектических материалистов в XX веке.

На таком фоне карьеры царей-реформаторов русской империи были ироничны от начала и до конца. Обладая — теоретически — гораздо большей властью для «властвования своими силами» (именно так переводится с греческого «autokrates»: в русском, кроме этого, есть слово «самодержавие»), чем другие европейские монархи, они постоянно оказывались связанными предрассудками формально подчиненных им подданных. Дарование свобод и терпимость монарха часто вызывали неблагодарную, если не деспотическую, реакцию. «Никогда не было еще у раскольников такой свободы, как в годы царствования Петра, но… именно в это время были они наиболее фанатичны». Екатерина, сделавшая больше, чем все ее предшественники для вознаграждения аристократов, первой же и испытала всю силу их идеологической враждебности. Она начала бесконечную дискуссию об освобождении человечества и она же больше, чем все ее автократические предшественники, сделала для милитаризации общества и освобождения крестьянства. В XIX веке популярность царей была, как правило, обратно пропорциональна количеству реально осуществленных ими дел. Александр I, на удивление мало сделавший и установивший в последние годы своей жизни репрессивный и реакционный режим, сохранившийся до времени Николая I, пользовался всеобщей любовью. В то же время Александр II, невероятно много сделавший в первое десятилетие своего правления, был вознагражден в конце этого десятилетия покушением на его жизнь — первым из целой серии, которые в конечном счете оказались успешными.

Один из многочисленных иронических моментов революционной традиции в России заключается в постоянном участии в ней аристократов-интеллектуалов, которые боролись за то, чтобы потерять, а не получить привилегии. «Когда французские буржуа устраивают революцию, чтобы добиться определенных прав — это я понимаю. Но как прикажете мне понимать русского дворянина, затевающего революцию с тем, чтобы все права потерять?» — вопрошал бывший московский губернатор, крайне реакционный человек, уже на смертном одре узнавший о восстании декабристов.

Победа революции принесла новой набор ироний. Есть ирония в том, что практически спонтанно начавшаяся в марте 1917 года революция, поддержанная целой коалицией демократических сил, была впоследствии побеждена в результате переворота, организованного самой небольшой и тоталитарной из оппозиционных группировок, которая практически не принимала никакого участия в свержении царизма. Есть ирония и в том, что коммунизм начался на крестьянском Востоке, а не на индустриальном Западе, и не просто на Востоке, а в России. Маркс и Энгельс отрицательно относились к политике России и не доверяли ей. Иронично и то, что идеология, столь очевидно требовавшая экономической определенности, в такой степени зависела от устных призывов и личного руководства Ленина. Иронично, что захватившая власть революция поглотила своих же создателей и что очень многие из тех людей, что первыми поддержали большевистское восстание в Санкт-Петербурге — моряки Кронштадта, «рабочая оппозиция», — были первыми же жестоко отвергнуты новым режимом за требование тех же самых реформ, которых они — при поддержке большевиков — добивались четырьмя годами ранее.

Не менее иронично то, что в России, пожалуй, самое сильное отвержение демократии произошло именно тогда, когда в стране принимали видимость образцово-демократической конституции; иронично, что сталинская война с искусством была объявлена именно тогда, когда Россия находилась в авангарде творческого модернизма; иронично, что органы подавления, на которые народ не мог оказывать никакого влияния, получили эпитет «народные».