Читать онлайн «Экспертократия. Управление знаниями: производство и обращение информации в эпоху ультракапитализма». Страница 9

Генезис как экспертного, так и профессорско-академического мышления связан сегодня с идеей Просвещения, которая ополчилась против самой себя, сочтя наивными самые важные свои процедуры: критику и сомнение. При этом, избирая в качестве своего носителя интеллигенцию, профессорско-академическое мышление обрекает себя на реактивность и запаздывание по отношению к экспертному мышлению. Интеллигентское отношение к жизни предполагает избыточную рационализацию цинического разума, в которой угадывается пораженческая стыдливость.[14] В противоположность интеллигентскому этосу экспертократическая стратегия мироустройства предполагает циническое отношение и к самому цинизму.[15]

Интеллигентский цинизм соотносится с экспертократическим цинизмом, как режим ограниченного обращения интеллектуального капитала с режимом его неограниченного обращения. Хитрость экспертного разума состоит в том, что произведенные им мнения дефицитны, однако производятся всегда с избытком. В этом суть экспертократического цинизма: Экспертократия представляет собой код, одновременно скрывающий и демонстрирующий произведенность экспертных оценок. В их волшебной «произведенности» состоит сегодня бытование истины как несокрытости, о которой писал Хайдеггер. Экспертократия тождественна системе интеллектуальной машинерии; она не основывается на труде, объединяющем сумму индивидуальных усилий. Суждение мыслится как объективный результат производственной деятельности – абстрактной и всеобщей. Пережив «смерть автора», оно не подчиняется более никакому принципу авторства. Однако любая стретегия экспертократии воплощает также и личный стиль избавления от «всего личного» (характеризующего собой любой вид бизнес-деятельности).

Идеология экспертизы, зафиксированная в ее коде, есть идеология деидеологизации. Речь не идет о деидеологизпции как сциентистском и технократическом тренде 60-70-х годов прошлого века, придуманном как первое и довольно прямолинейное оправдание «постиндустриализма». Деидеологизация – это в данном случае сведение представлений к ощущениям, практический сенсуализм рассудка, не просто поставившего на сентиментальное познание, но воспринимающего мир как театр своих чувств. Представления сводятся к ощущениям в той мере, в какой ощущения выражают предельную репрезентативность и заполняют собой горизонт представимого. Именно поэтому экспертократическая деидеологизация выступает идеологией, открывающей каркас брутальной самодостаточной чувственности, вечной ровно в той степени, в какой она обречена на банальность и постоянные обновления (из года в год повторяющаяся тема «новой искренности»).

Экспертократия создает царство пластичных констант, целлулоидных героев и эластичных трансценденций. По сути, экспертократическая практика есть практика помещения границ между внутренним и внешним вглубь ощущений и изъятия их из области априорного созерцания. Эксперт притязает на то, чтобы указать на действительность, «как она есть». Для этого, «специфицируя» свои высказывания, он дробит ее на все более мелкие кусочки и фрагменты. Раздробленная таким образом до состояния микроскопической пыли, реальность сдувается экспертом и пускается им по ветру, подобно цветочной пыльце. Потеряв способность оказывать сопротивление, действительный мир становится благодаря эксперту поистине «данным в ощущениях». Отсюда и основной постулат экспертизы: «Нужно чувствовать животом».

Соответствие мира в ощущениях гарантируется словами. Именно слова являются теми подмостками, на которых разворачивается представление ощущений. У слов, понятых подобным образом, особая миссия – они образуют остов, каркас реальности. И открывают возможность понимать ее принципиально иначе – как совокупность сочленений, междоузлий, шарниров, спаек и креплений. Отсюда конструктивистская направленность экспертного дискурса, берущего начало в софистике. Ведая практикой вынесения суждений, т. е. фактически процессом производства мнений, эксперт наследует функции софиста.[16]

При таком подходе сборно-разборными конструкциями становятся и вещи, и само бытие. По своему вкусу наследники софистов могли воспринимать эти конструкции как нечто «естественное», «природное» или, напротив, как что-то совершенно «искусственное». Однако предел мечтаний конструктивистов – не противопоставление, а соединение «природы» и «духа». Само по себе это соединение не может быть сугубо механическим. Напротив, оно должно воплощать чудо ожившей механики.

Одним из наиболее современных примеров такой ожившей механики являются, конечно же, роботы. Более старыми, но оттого лишь более интригующими, – золотой помощник Гефеста, а также, разумеется, средневековый каббалистический голем и чудовище Франкенштейна из романа М. Шелли. Примерами конструктивистского отношения к реальности изобилует не только мифология, но и философия (в том числе и социальная). Чего стоит, например, концепция духовных автоматов, легшая в основу «дуалистических» построений Рене Декарта, или концепция личностных «автоматизмов» Пьера Бурдье, на которой воздвигнута его теория габитуса.

Не вдаваясь в более «детальный» анализ конструктивистского наследия, отметим лишь, что любой эксперт – это конструктивист и, соответственно, софист par excellence. Даже представив ситуацию, когда его суждения функционируют исключительно в качестве описаний, и в этом случае они оказываются рецептурой.

Но, как мы отметили выше, даже когда эксперт описывает, он все равно предписывает. Иными словами, предлагаемая им рецептура – особого рода. Она всегда нечто вызывает к жизни.

Это вызывание к жизни тесно сопряжено с перенесением границы внешнего и внутреннего в область ощущений. Фактически это перенесение означает, что ощущающий устанавливает границы посредством простого полагания. Ощущать означает в таком случае ограничивать или определять. Экспертократия не просто совмещает ощущения и представления, но берет на себя функции демиурга, который порождает нечто из ничего. (Подобная постановка вопроса отсылает к мифологии Адама Кадмана, совершенного человека, созданного Богом в качестве своего зеркального двойника.)

Когда речь заходит о живых людях, дискурс экспертизы неизменно предполагает демонстрацию обращения с ними как с социальным аналогом ничто, в которое следовало бы вдохнуть жизнь. Чтобы превратить человеческое существо в такой аналог ничто, достаточно просто отнестись к нему как к машине. Однако, отнесясь к живому как к неживому, дискурс экспертизы неизменно сталкивается с проблемой восстания «автоматов», которые рано или поздно выходят из строя или отказываются подчиняться. Это заставляет относиться к экспертократу уже не столько как к злонамеренному божеству, сколько как к сумасшедшему изобретателю, не ведающему, что же он все-таки натворил.

Мнения, возникшие в ходе реализации ставки на их систематическое перепроизводство, претендуют быть чем-то большим, нежели просто мнения. Они демонстративно весомы (и потому иногда даже тяжеловесны). А потому их отличительная особенность заключается в том, что они мгновенно осаждаются – подобно кристаллам в перенасыщенном растворе.

Кризис перепроизводства мнений, постоянно поддерживаемый экспертом, есть необходимое условие осаждения, «седиментации» собственно экспертных суждений. В этом качестве они уже не кажутся изреченными, созданными; напротив, они нечто создают или, по крайней мере, открывают возможность что-либо изречь. Иными словами, мнения в данном случае функционируют уже не как знаки, а как значения, не как суждения, а как смыслы. Власть эксперта в идеале есть смыслократия, ибо она заключается в способности превращать мнения в смыслы. (Последние могли при этом обретать статус «данностей», порожденных коллективным или индивидуальным сувереном, а также статус «вещей», созданных Природой, или даже «сущностей», находящихся в ведении Творца).

Наиболее четко ставка на превращение мнений в смыслы проявляется в противопоставлении медиакратической и смыслократической моделей господства. В отличие от медиакратии смыслократия мыслится при этом не как тиражирование знаков, а как обретение новых гороизонтов коммуникации. Предполагается, что она манипулирует не высказываниями, а самими возможностями что бы то ни было изречь.[18] Предполагается также, что смыслократический режим власти, основанный на господстве элиты производителей культурных смыслов и исторических сценариев, выступает необходимым дополнением бюрократического, который основан на иерархическом документообороте. Поставленная над бюрократией смыслократия призвана символизировать утопию государства как интеллектуальной системы, история которой рассматривается по аналогии с биографией какого-нибудь придворного корифея.