Читать онлайн «Огонь по своим». Страница 60

Однако происходит нечто ошеломительное: он, всесветно объявивший себя их глашатаем и защитником, радетелем и со-страдальцем, вдруг спокойно говорит: «Я отказываюсь». То есть и в предложенные лагеря ехать не хочет, и своих встречных вариантов не выдвигает. Отказывается полностью! Ну как же так? Ты же уверен, что там люди умирают от голода! Объяснение (как у Куняева, оно у него на все есть) такое: «Я жалкий каторжник… Человек, не занимающий никакого поста… Кем я поеду? Я отказываюсь»…

А Лев-то Толстой, тоже никаких постов не занимавший, не спрашивал, кем поедет, а садился в тарантас или на подводу и ехал помогать действительно голодающим в нищую Бегичевку, что недалеко от Рязани. А ведь был притом действительно в труднейшем положении: тогда как раз готовилось его отлучение от церкви. Правда, некий пост он все-таки занимал — священный пост русского писателя, народного заступника. А Солженицын и тогда уверял и теперь твердит, что это и его пост. Во всяком случае, по вниманию к нему он тогда стоял бесспорно на первом месте в литературе, затмив даже Куняева и Бондаренко. С ним беседовали министры, секретари Союза писателей и даже секретари ЦК, его «новомирские лбы», как он их называл, даже выдвинули на Ленинскую премию, а тогда одно лишь выдвижение — и то много значило…

Да, в ту пору многие считали его твердо стоящим на том благородном посту, о чем он и сам трубил неутомимо. Но вот потребовалось предпринять не литературную акцию, за которую платят гонорар и возможна премия, а куда-то поехать, бескорыстно потратить время и силы, поспорить, похлопотать, побегать, — и он уже только «жалкий каторжник». И не желая глянуть в глаза голодающим (сам-то он в жизни не голодал, даже в лагере), он отворачивается от своей Бегичевки и бежит домой обедать: жена просила не опаздывать…

А между прочим, идея устроить в своих поместьях дома отдыха для фронтовиков ведь была бы тем более душеспасительна для замшелого грешника, что ведь никто другой так злобно и грязно не клеветал на этих самых фронтовиков и на всю Красную Армию, на ее полководцев, на всю Великую Отечественную войну, никто так бесстыдно не нахваливал генерала Власова и других предателей.

В полном соответствии с гитлеровской пропагандой и задолго до появления полоумного Резуна этот живой классик объявил виновницей войны не фашистскую Германию, а свою родину, усмотрев в действиях ее руководства в 1940 и 1941 годах «склонение иностранного государства к объявлению войны СССР». То есть полтора года наше руководство только тем и озабочено было, лишь о том и мечтало, как бы подбить Гитлера на агрессию против родины!

Но, говорит, «Америка, Англия, Франция, Канада, Австралия при первой (!) опасности гитлеризма протянули руку Сталину». А тот, надо полагать, не желал помощи, ему нужна была агрессия немцев, он готовился встретить их с цветами под Москвой. Но к какому времени относит мыслитель «первую опасность гитлеризма»? Если к июню 1941 года, то какую же «руку» могла протянуть, допустим, Франция, сама уже год стонавшая под фашистской пятой? А Англия? Отброшенная за Ла-Манш, она сама нуждалась в помощи не меньше нас. Что же до Австралии, то она и дипломатические-то отношения с нами установила лишь в октябре 1942 года. Америка же, вступившая в войну только в декабре 1941 года, тогда, в июне, и англичанам-то не шибко помогала. А в целом картина войны у него такая: «Огромный Советский Союз воевал против маленькой Германии». Против маленькой, бедненькой, несчастненькой… Полоумный Резун, право, часто выглядит умнее Солженицына.

Он при первом же появлении уверял: «Я четыре года воевал на фронте». Когда возвращался из Америки, то в Омске на встрече с лопоухими почитателями добавил: «Я воевал доблестно!» А на самом деле два первых самых страшных года войны в глубоком тылу обитал то под юбкой супруги, то в обозной роте чистил конюшню, то кантовался в каком-то блатном училище, то в запасном полку, а остаток войны — в таких условиях, что без конца строчил стихи да рассказы и донимал ими по почте московских писателей — Федина, Лавренева, профессора Тимофеева…

Потом денщик привез ему из Ростова жену, и она у него гостевала, сколько хотела, по вечерам читали вслух «Жизнь Матвея Кожемякина» и другие шедевры мировой литературы. В конце концов это осточертело командиру дивизиона, и он потребовал: «Убрать бабу!» А последние три месяца войны Солженицын и вовсе обеспечил себе полную безопасность под защитой бутырских стен. И вот, имея за спиной такую войну, он и теперь, при вручении Солжпремии, все обличает «нашу полную растерянность 1941 года, и тупость неподготовленных командиров, и малодушие политруков…» И назидательно живописует «эту немецкую легкость, как при лихо закатанных по локоть рукавах секли превосходными автоматами от живота по красноармейцам»…

Это он в кино видел или Сорокина ему рассказала, больше-то неоткуда. И ведь, опять же, какая неутомимость! Еще в заплесневелом «Архипелаге», в этой бондаренковской библии, поносил наших генералов и офицеров: дескать, все они скопом «были ничтожны, ни одной личности, много было совсем тупых и неопытных». Старичок, видимо, уже в маразме и не помнит, что ведь лет, поди, тридцать долдонит об этом, но ни разу не задался вопросом: как же эти тупые да ничтожные немцев в Москву не пустили, а сами в Берлин припожаловали? Однажды в редакции «Нового мира» встретил маршала И. С. Конева и, придя домой, прошептал жене под одеялом: «Похож на колхозного бригадира». А потом и напечатал. Ах, аристократ сермяжный! Нашел чем уязвить крестьянского сына. Да и мало ли кто на кого похож. На кого сам-то похож? Поглядись в зеркало, образина…

А что касается «нашей полной растерянности 1941 года», то о ней тогда же, а именно еще 17 сентября 1941 года, когда Солженицын увлеченно преподавал астрономию в школе города Морозовска Ростовской области, хорошо, например, писал в «Памятной записке» Гитлеру командир 39-го армейского корпуса генерал-лейтенант Рудольф Шмидт: «Ход Восточной кампании показал, что большевистское сопротивление и ожесточение далеко превзошли все ожидания… В качестве немедленной меры надо отменить приказ о расстреле комиссаров». (Вторая мировая война. Два взгляда. М., 1995, с. 259–260). Генерал надеялся, что это ослабит отпор Красной Армии. Гитлер не послушал его, но совсем не по этой причине пришлось через три с половиной года стреляться самому.

Немного позднее, 7 декабря, кажется, именно в тот день, когда Солженицын, как писал он жене, чистил навоз в конюшне, «нашу полную растерянность» зафиксировал в дневнике и командующий группой армий «Центр» генерал-фельдмаршал Федор фон Бок: «Ужасный день!.. Правое крыло 3-й танковой группы начало ночью отступать. На правом фланге 9-й армии противник тоже значительно расширил свой прорыв… Танковая армия терпит неудачу у Михайлова, который приходится сдать…

К нынешнему тяжелому кризису привели три фактора.

1. Наступление осенней распутицы.

2. Паралич железных дорог.

3. Недооценка силы сопротивления врага и его людских и материальных ресурсов.

В ошеломляюще короткий срок русский снова поставил на ноги разгромленные дивизии. В противоположность этому сила немецких дивизий в результате непрерывных боев и наступившей суровой зимы уменьшилась более чем наполовину, боеспособность танковых войск стала и того меньше. Потери офицерского и унтерофицерского состава пугающе велики…» (там же, с. 168–169).

Генерал малодушно лукавил, выдвигая на первое место среди причин провала наступления на Москву распутицу и морозы, а силу нашего отпора — на последнее. Сам же чуть ниже пишет, что сила немецких дивизий уменьшилась более чем наполовину прежде всего в результате непрерывных боев. В самом деле, не утонули же в грязи, не окостенели на морозе 750 тысяч их солдат, а ведь грязь и мороз, однако, и нам во многом мешали.

Уже после войны более объективно писал о «нашей полной растерянности 1941 года» генерал Г. Блюментрит: «Теперь политическим руководителям Германии нужно было понять, что… нам противостояла армия, по своим боевым качествам намного превосходящая все другие армии, с которыми нам когда-либо приходилось встречаться на поле боя». И — ни слова о морозе. Руководители Германии это поняли, Солженицын до сих пор не может понять и уже никогда не поймет…

Солженицын решительно изменил бы себе, если и в этой премиальной речи не изобразил бы «засады за нашей спиной откормленных заградотрядчиков». Представьте себе: они с женой, лежа в постели под тремя накатами офицерской землянки или в избе, читают вслух «Жизнь Матвея Кожемякина», а рядом — откормленные с автоматами прислушиваются…

Да видел ли он в жизни хоть одного заградчика?.. Вот несколько строк из докладной записки 3-го отдела Краснознаменного Балтийского флота № 21431 от 10 декабря 1941 года Военному совету флота о работе заградотряда на территории Эстонской ССР и в районе Ленинграда с 22 июня по 22 ноября 1941 года: «На территории Эстонии с началом Великой Отечественной войны образовалось значительное количество мелких банд из антисоветских элементов, главным образом националистической организации „Кайтселиит“… В связи с этим основные усилия заградотряда были направлены на разгром укрывавшихся в лесах и болотах банд… В первые дни войны в районе Локса было поймано шесть бандитов, один из них при попытке к бегству убит… На пути в Виртсу взвод заградотряда внезапно на машинах врезался в заставу немцев. В этой стычке взвод потерял 6 человек убитыми и 2 ранеными. Потери немцев не установлены…» Так вот, в одной схватке погибло 6 «откормленных».