Читать онлайн «Сочинения Иосифа Бродского. Том VI». Страница 25

Однако возникает вопрос: а может быть, в таком контексте более страстный отклик привел бы к большей человеческой объективности? Ведь бесплотный ум и весит мало. Возникает и другой вопрос: не является ли в таком контексте бесстрастность всего лишь стилистическим приемом, к которому автор прибегает из желания выглядеть историком или, если на то пошло, в подражание современному культурному стереотипу — невозмутимому, тонкогубому, не повышающему голоса герою, обитающему на экране большую часть столетия, дабы сравняться с ним в сыскном и снайперском талантах. Если дело обстоит так — а подражание чаще всего слишком убедительно, чтобы думать иначе, — тогда история, некогда бывшая источником этического воспитания в обществе, и впрямь свершила полный круг.

Но в конце концов большинство этих тонкогубых людей на экране спускают курок. Современный историк ничего такого не делает, объясняя свою сдержанность приверженностью науке. Другими словами, стремление к объективности толкования берет верх над чувствами, которые вызывает толкуемое. Тогда непонятно, в чем значение интерпретации? Является ли история просто инструментом для измерения дистанции, на которую мы можем отстраниться от событий, чем-то вроде антитермометра? И существует ли она независимо или лишь постольку, поскольку существуют историки, то есть единственно ради них?

Я предпочел бы оставить эти вопросы на какое-то время без ответа; в противном случае мне никогда не развязаться со своими оговорками, не говоря уже о том, к чему они подводят. Для начала я хотел бы отметить, что нижеследующие замечания вызваны отнюдь не тем, что автор отождествляет себя с жертвами. Конечно я еврей: по рождению, по крови, но — к сожалению, вероятно ^ не по воспитанию. Достаточно было бы и этого для ощущения сродства, если бы не то обстоятельство, что я родился, когда они те евреи, умирали, и я был не слишком осведомлен об их судьбе вплоть до ранней юности, будучи чрезвычайно поглощен тем, что происходило с моей нацией и со многими другими в моей собственной стране, только что победившей Германию и потерявшей в результате двадцать миллионов своих граждан. Другими словами, мне и так хватало, с чем себя отождествить.

Я упоминаю об этом не потому, что подцепил микроб исторической объективности. Напротив, я говорю с позиции крайне субъективной. В сущности, я хочу, чтобы субъективности было больше, ибо для меня то, что случилось с евреями в Третьем рейхе — не история: их истребление отчасти совпало с началом моего существования. Я наслаждался сомнительным комфортом безмозглого младенца, пускающего сладкие пузыри, тогда как они шли в газовые камеры и обращались в дым крематориев на территории, которая известна сейчас под именем Восточной или Центральной Европы, а для меня и некоторых моих приятелей все еще представляется Западной Азией. Я также сознаю, что, не будь этих двадцати миллионов погибших русских, я мог бы отождествить себя с еврейскими жертвами Третьего рейха гораздо полнее.

Так что, если иногда я углубляюсь в книги на эту тему, то делаю это в значительной степени из эгоизма: дабы получить более объемную картину того, что стало моей жизнью и миром, в котором я оказался полвека назад. Вследствие близкого, практически полного, сходства немецкой и советской политических систем и скудости карательной иконографии последней, я всматриваюсь в груды трупов на заднике моей жизни, вероятно, с удвоенным вниманием. Как, спрашиваю я себя, они туда угодили?

Ответ потрясающе прост: потому что они там были. Чтобы стать жертвой, нужно оказаться на месте преступления. Чтобы оказаться на месте преступления, нужно либо не верить в вероятность этого преступления, либо не мочь или не хотеть бежать из этих мест. Из трех условий последнее, боюсь, сыграло главную роль.

Над причинами этого нежелания перемещаться стоит поразмыслить. Над ними размышляли неоднократно, хотя реже, чем над корнями преступления. Отчасти потому, что вопрос о корнях преступления представляется историкам более ясным делом. Они усматривают эти корни в немецком антисемитизме, чью родословную обычно возводят, с разной степенью предприимчивости, к Вагнеру, Лютеру и дальше вплоть до Эразма, средневековья и вообще противостояния иудеев и гоев. Некоторые историки готовы провести своего читателя вглубь к мрачным тевтонским позывам, прямо в Вальгаллу. Другие довольствуются последствиями Первой мировой войны, Версальским миром и еврейским «ростовщичеством» на фоне экономического краха Германии. Третьи валят все в одну кучу, иногда добавляя интересный штрих — например, привязывая заразительность нацистской антисемитской пропаганды, изобилующей образами из энтомологии и ссылками на гигиенические обычаи евреев, к истории эпидемий, в которых, по сравнению с коренной нацией, евреев гибло относительно мало.

Историки эти — не дарвинисты; они последователи Ламарка. По-видимому, они верят, что принадлежность вероисповеданию может передаваться генетически (таким образом вторя одному из главных догматов иудаизма), равно как и сопутствующие предрассудки, склад ума и т. д. Они биологические детерминисты, по совместительству работающие историками. Отсюда прямая дорога из Вальгаллы в бункер.

Однако будь эта дорога такой прямой, бункера можно было бы избежать. Историю нации как и историю индивидуума составляет скорее то, что забыто, нежели то, что памятно. История — процесс не столько накопления, сколько утраты: в противном случае мы, прежде всего, не нуждались бы в историках. Не говоря о том, что способность удерживать в памяти не преобразуется в способность предсказывать. Всякий раз как попытка такого преобразования делается — философом или политологом, — она почти неизменно заканчивается проектом нового общества. Подъем, расцвет и падение Третьего рейха, как и коммунистической системы в России, не были предотвращены именно потому, что их не ожидали.

Вопрос: можно ли винить перевод за качество оригинала? У меня есть искушение в ответ сказать «да»; и позвольте мне поддаться этому искушению. Как немецкий, так и русский варианты социализма произросли из одного философского корня конца девятнадцатого столетия, который тянется от полок Британского музея, питаясь мыслью Дарвина. (Отсюда их последующее противоборство, которое было не битвой добра и зла, а схваткой двух демонов — семейная усобица, если угодно.)

Удобрением, конечно, явилось великолепное французское действо восемнадцатого столетия, которое держало немцев на лопатках в военном и интеллектуальном смыслах достаточно го, чтобы развился национальный комплекс неполноценности принявший форму немецкого национализма и породивший немецкой Kultur. Немецкий романтический идеализм с его ной возвышенностью — поначалу cri de cоeur[12], довольно скоро превратился в cri de guerre[13], особенно во время промышленной революции, поскольку она лучше удалась Британии.

К этому следует добавить Россию, которая достигла еще меньшего, чем Германия, и не только в восемнадцатом веке. Это был комплекс неполноценности в квадрате, поскольку она стремилась подражать Германии любым вообразимым — нет, доступным — способом, произведя по ходу дела своих славянофилов и представление об особой русской душе, как будто Всемогущий распределял души по географическому принципу. Продолжая каламбур, можно сказать, что cri de coeur и cri de guerre слились для русского уха в le dernier cri[14]; и именно из комплекса неполноценности, из провинциальности — всегда гоняющейся за последней модой, — а не из осознанной необходимости Ленин принялся читать Маркса. В конце концов, капитализм в России всего лишь воздвигал первые фабричные трубы; страна была по преимуществу аграрной.

Если так, вы едва ли сможете упрекнуть их обоих том, что они не читали других философов — скажем, Вико. Интеллектуальный склад эпохи был линейным, последовательным, эволюционным. Человек подчиняется ему бессознательно, возводя преступление к его причинам, а не к цели. Да-да, мы из этой породы: мы лучше натасканы на этику, чем на демографию. Настоящий парадокс истории в том, что ее линейный рисунок, порожденный инстинктом самосохранения, притупляет сам этот инстинкт. Как бы то ни было, и немецкий, и русский варианты социализма выстроились именно по такому рисунку, на принципе исторического детерминизма, вторящего, в некотором смысле, поиску Праведного Града.

Града в буквальном смысле, надо добавить. Ибо главной чертой исторического детерминиста является его презрение к крестьянству и упование на рабочий класс. (Вот почему в России они до сих пор отказываются деколлективизировать сельское хозяйство, впрягая — опять же буквально — телегу впереди лошади.;

Побочный продукт промышленной революции, социалистическая идея представляла собой, в сущности, урбанистическое построение, порожденное сознанием, лишенным корней, отождествлявшим общество с городом. Неудивительно, что эта выдумка духовного люмпена, логически вызревающая в авторитарное государство, развивала наиболее низменные свойства бедных мешан, в первую очередь — антисемитизм.