Читать онлайн «Великая легкость. Очерки культурного движения». Страница 33

Полупустая сцена и многоговорение – такое сочетание в пору визуального бума может и отпугнуть. Тем более по контрасту с «Норманском», где каждый квадратный метр сценического покрытия светится и шуршит. А все-таки спектакль-лекция убеждает: умение театра втягивать в дискуссию не этажами меряется.

Один добросовестный критик уже сочла нужным возразить: мол, «понимания про счетчики» после просмотра у зрителя не прибавляется. Как и в случае с «Норманском», трактовка слишком спрямлена. Замысел «Алисы и государства» куда гибче: пусть это познавательный театр и тут кусками цитируют экономиста Аузана, все-таки действо ориентировано не на изложение фактов, а на инсайт. Недаром исполнительница заглавной роли Инна Сухорецкая в интервью сыплет выражениями типа «путь», который бы «мы» – со зрителями – «прошли вместе».

Про ее героиню любят писать, что отличница, что упала в обморок на экзамене и вот вынуждена на протяжении спектакля отвечать на вопросы о государстве и праве. Все так – по программке, но ведь недаром спектакль создан в аллегорическом ключе. Кэрролловский образный мир задает структуру для понимания того иррационального, не осознаваемого и потому не выразимого на языке терминов и законов, что мешает отладить взаимодействие россиян с властями от ЖЭКа до Кремля. Провалившуюся в беспамятство, как в кроличью нору, отличницу Алису окружают персонажи российского социально-политического морока – творцы мистифицированной государственности. И хотя бабушки с цветочными именами говорят о счетчиках воды и электрическом напряжении, депутат Госдумы рассказывает о модернизации в разных сферах общественной жизни, а креативщики за чаем привычно обсуждают протестные и творческие акции, в их достоверных, не раз нами слышанных выражениях промигивают кроличьи уши абсурда. Драматург Саша Денисова очень точно улавливает это речевое искажение, переход от привычного изъяснения к колдовскому заговору. Представители общественных сил России потому так ловко вписываются в игровое сказочное поле, что повязаны ложной, магической договоренностью, которую прояснение понятий, прав и законов разрушит. И язык их общественных отношений всякой рационализации сопротивляется: «сферы!» – камлает депутат-«единорог» и разводит шарообразно руками, «напряжение под потребителем падает…» – наборматывает Роза Наумовна Маргарите Семеновне, «прекрасный режиссер ставит прекрасные спектакли» – баюкает друзей дремотная активистка Соня. И вот из шершавого, ничем не примечательного вербатима, из подслушанных обрывков повседневности вырастает переливчатая, мыльно скользкая иллюзия, через которую персонажи наблюдают причудливые формы госуслуг.

Алиса колет иллюзию, как иглой. Ее инфантильный, скорый говорок, кроющий собеседников цитатами из учебников, деловитыми предложениями и градом «вопросиков», до поры воспринимается иронично. Отличница, мол, а жизни-то не знает. Жизнь всегда найдет, куда в самоуверенную речь теоретика вставить чеширское «мяу» – посвящая коту пламенные мечты о мирном протесте, Алиса публику только веселит. Но в аллегорическом сказочном поле и для нее находится общественная роль: и у Кэрролла, и у Саши Денисовой Алиса – единственный персонаж, который не боится заговаривать с неизвестным и открываться для нового опыта.

Сказочная миссия Алисы, обозвавшей королевский суд колодой карт и тем покончившей с мороком, для общественных отношений в России особенно актуальна. Опираясь на вычитанные теории о государстве, Алиса пытается прояснить систему отношений, расколдовать понятия, добиться эффективного диалога с чиновниками. Не отличница, а новый тип гражданина – не пресловутого креативного, другого: любознательного, открытого, ответственного. Интересно, как сроднилась исполнительница с ролью, как в интервью продолжает увлеченно изъясняться словами своей героини, призывая граждан «идти и разговаривать» с представителями властных институтов.

«Приходить, разговаривать, знать» – эта антиуваровская триада, высказанная Инной Сухорецкой в интервью, и в спектакле легко прочитывается. «Алиса и государство» – не о функционировании счетчиков, не о правилах взаимодействия с полицией, ни даже о том, что зацепило большинство рецензентов: как в иных исторических ситуациях общество обходилось без государства. Спектакль – о мере ответственности каждого гражданина за превращение механизмов общественной регуляции в левиафана.

Этого расколдовывающего, проясняющего эффекта и недостает в сенсорно-визуальном арсенале «Норманска». Несмотря на удачное название и политические аллюзии рецензентов, фантастический мир Стругацких не так уж плотно пригнан к реалиям современной России. Да, писатели снова в тренде. «Помню, что раньше сама идея взяться за инсценировку произведений Стругацких казалась мне чудовищной безвкусицей; оказалось, что вопрос лишь в адекватном формате театрального воплощения их текстов», – признается режиссер Квятковский; своеобразный кинопроменад по безблагодатному средневековью снял Герман в «Трудно быть богом»; квест по сценарию «Сталкера» обещают осенью в Гоголь-центре. А все-таки вытянуть из творчества фантастов актуальный социально-политический месседж оказалось сложнее, чем атмосферную реконструкцию.

Секрет, может быть, в том, что, к их писательской чести, с нашим временем синхронизируется именно образный ряд Стругацких – включающий в себя недоразглаженные противоречия, недоразвернутые парадоксы социальной жизни. Тогда как стоит в слякотном Арканаре Германа или нуарном Норманске Квятковского включить звук – художественная реальность отслаивается: философские выкладки рассыпаются от ветхости интеллигентского идеализма. Неслучайно один из ключевых идейных споров Румата Германа ведет с вызволенным опальным философом, пока тот пытается облегчиться, – только симметричное по силе снижение может оправдать возвышенность диспута в глазах постсоветского зрителя. Неслучайно и то, как настойчиво Инна Сухорецкая отбивает попытки интервьюера идеалистически обобщить посыл «Алисы и государства»: «То есть требовать активно, а не сидя дома. – Да, но это не должно переходить в истерику и пафос. Это очень простые прикладные, бытовые вещи».

Внести непростой, небытовой смысл в прикладную реальность променад-спектакля – следующая по уровню задача, которая пока не решена. Невербальная власть «Норманска» над нашим воображением заканчивается, едва спектакль, мастеровито сбив публику ко входу в главный, со сценой, зал, врубает мюзикл, заготовленный под финал.

Вернувшись к прежней, инерционной зрительской позиции – москитные шляпы у нас отобрали, сидячие места выдали – мы отдыхаем, пока перед нами доплясывают шоу. И если механическая пластика собравшихся в круг персонажей «Норманска» сохраняет отпечаток невыразимой жути реконструкции, перекликаясь с утробным, физиологичным книгоглотством мокрецов, то кульминационное выступление детей вступает с ней в досадное противоречие.

Режет слух сначала самое простое непопадание: девочка в микрофон говорит про «сотовый телефон и приставки», в то время как «Норманск» суетится вокруг книг. Зависимый от чтения сверхчеловек по нашим временам уже архаизм, и заключительная инвектива малолетних исполнителей дает почувствовать, как мокречная метафора Стругацких теряет соль. Напротив, медитативные пластические этюды, молча исполняемые детьми внутри огороженной площадки на протяжении всего спектакля – например, актеры принимают позы, выражающие монотонно называемые понятия, – куда точнее переводят на современный театральный язык невообразимую литературную находку Стругацких: «Думали туман».

Финальная сцена в зрительском зале сводит весь конфликт «Норманска» к проблеме отцов и детей – столь же хрестоматийной, как тревога о бесчеловечности технического прогресса. Спектакль требовал какого-то другого, непрямого, невербального завершения – финала-умолчания, растворения в сумраке. А может быть, и жесткого, как в «Алисе и государстве», вкраплявшем в речь героев цитаты из выступл ений Путина и Доктора Лизы, подключения к достоверному, не фантастическому контексту.

В конце концов, припоминая условия игры, реконструирующей предпосылки гибели города, задумываешься об утопической возможности проекта, соединяющего вербатим и променад с целью размотать снежный ком украинской бойни. Верба тим по записям с киевского майдана был уже поставлен, но включил в себя героев только с одной стороны баррикад. Тогда как сфера новаторства и «зона ответственности» актуального театра обретаются как раз на пересечении точек зрения, в создании условий для диалога, в реальности так и не подготовленного.

Потенциал променад-спектакля значителен. Уже покидая верхние этажи Норманска на лифте, я услышала, как кто-то из сотрудников окликает своих: «Полина! Вы не видели Полину?» – и вздрогнула, вспомнив въевшийся за время спектакля вопль матери, звавшей покинувшую город Ирму. Спектакль действительно сдвигает восприятие, так что даже на улице сохраняется ощущение похмельного соучастия в эксперименте. Но когда окончательно приходишь в себя, обнаруживаешь, что, собственно, в твоем представлении о мире пережитое ничего не изменило. «Норманск» остается герметичным посланием фантастов, не расшифровываемым при свете новой повседневности.