Читать онлайн «Растление великой империи». Страница 22

У меня нет сколько-нибудь достоверных фактов о социальном происхождении нынешних советских руководителей, кроме того, что один из заместителей председателя Совета Министров Катушев, говорят, — сын нэпмана двадцатых годов. Но о социальных корнях сталинского Политбюро теперь довольно хорошо известно. Сам Сталин — сын владельца небольшой сапожной мастерской, по образованию — священник. Анастас Микоян из мелкобуржуазной армянской семьи и тоже выпускник духовной семинарии. Андрей Жданов — сын директора гимназии (эта должность в старой России приравнивалась к генеральской). Вячеслав Молотов — то же самое. Лаврентий Берия — из мелкопоместного мингрельского дворянства. Георгий Маленков также из религиозной семьи, его даже собственные соратники звали за глаза Попадьей (нынче, проживая в Москве на пенсии, отказался от восстановления в партии и числится церковным старостой в одном из столичных приходов). И лишь Михаил Калинин, общее посмешище всего Политбюро и «лично товарища Сталина», украшал это мелкобуржуазное сообщество своей рабоче-крестьянской родословной.

Я понял со временем, что они не терпят меня, потому что такие, как я, являются дискомфортной щелочью для их больной совести. Они готовы терпеть нас в качестве безмолвных рабов, но — горе нам, если мы пытаемся вопреки их воле сделаться сознательными личностями, возвращающими себе принадлежащее нам по природному и Божественному естеству право выбора. Ибо для них мы — дети той самой революции, которую они сначала предали, а потом сожрали под пайковую водку и номенклатурную икру.

В связи с этим мне вспоминается рассказ одного из ведущих деятелей «Пражской весны», которого после эмиграции приняли его итальянские товарищи на их самом высоком партийном уровне. Правда, при всем своем «еврокоммунизме», «свободомыслии» и «независимости» приняли на закрытом заседании с условием абсолютного неразглашения (дело прошлое, разглашаю!)

Наученный горьким опытом гость высказал хозяевам свое твердое убеждение в том, что после прихода коммунистов к власти в Италии им придется сойти с политической сцены.

— Но кто же придет тогда, — спросил его старейший из участников этого заседания, — кто именно?

— А тот, кто придет, — ответил гость, — он еще даже не в партии, он сейчас торгует контрабандными сигаретами в Неаполе…

Хозяева, разумеется, только скептически усмехнулись в ответ. Хозяева, разумеется, никак не смогли поверить в столь незавидную для себя перспективу. Хозяева, разумеется, были убеждены, что у них все будет по-другому, хотя могли бы вспомнить для примера судьбы лидеров коммунистического движения в послевоенной Восточной Европе: Рудольфа Сланского, Ласло Райка или Трайчо Костова. Им всегда было невдомек, что не дубчеки будут решать судьбы социализма в мире, а бронетанковые соединения Советской армии. Вспомните знаменитое сталинское: «А сколько там дивизий у этого самого папы римского»?

Впрочем, думаю, что и среди итальянских защитников рабочего класса, вроде вышеуказанных, мало кто действительно озабочен нуждами этого самого класса. (Менее всего они волновали покойного маркиза Берлингуэра.) В противном случае они могли бы узнать о судьбе российского пролетариата и трудовой интеллигенции, посетив однажды римское предместье Остию, где собрался целый срез советского общества: рабочие, служащие, интеллигенты, люди всех профессий и положений этого общества, и спросить их: почему и отчего они бегут на «загнивающий Запад» из страны «процветающего социализма»? Если же их не удовлетворили бы ответы этих «обиженных» советской властью «искателей счастья», они могли бы с тем же вопросом обратиться к обласканным этой властью Ростроповичу, Барышникову, Шевченко, Вишневской, Макаровой, Тарковскому, Любимову, Федосееву, Сахарову, наконец: чем им не по нраву пришлась «страна победившего социализма»?

Только ведь не пойдут и не спросят. Им вполне достаточно информации посла СССР в Италии, партийных товарищей, вроде Пономарева, Загладина, а теперь Добрынина, культурных гастролеров от советской дезинформации вроде Евтушенко. Ибо они прекрасно ведают, что творят, являясь участниками «заговора равнодушных», в котором коммунисты, террористы и радикалы всех мастей прекрасно уживаются с торгашами и капиталистами, церковными иерархами и интеллектуальными снобами, рассуждающими о мировой революции в декольтированных платьях и смокингах на вечерних приемах.

Именно эта среда породила юродствующих мазохистов, вроде Гюнтера Грасса, проводящего параллель между демократией и тоталитаризмом, и выжившего из ума Грэма Грина, заявляющего, что лучше умереть в ГУЛАГе, чем в Калифорнии (честно говоря, я хотел бы, чтобы он осуществил эту свою мечту!).

Именно в этой среде, за спиной у трудящихся идет бойкая торговля их свободой, торговля, в которой западные толстосумы и политические оппортунисты сливаются в едином экстазе с советскими дезинформаторами и заплечных дел мастерами из КГБ. Именно к этой среде более всего применим лозунг: «Равнодушные всех стран, соединяйтесь!».

Именно по этой причине я встречаю к себе на Западе то же самое отношение, что и в Советском Союзе со стороны тех, кто здесь считает себя борцами за социальную справедливость. Приведу один характерный пример из собственного опыта.

Как-то в Германии меня и шахматного гроссмейстера из Чехословакии Людека Пахмана пригласили на встречу с редакцией весьма радикальной газеты «Франкфуртер рундшау». Встреча состоялась в роскошном особняке в Висбадене. Дамы в вечерних платьях, мужчины (кроме меня с Пахманом) в смокингах. Разговоры велись только вокруг темы эксплуатации трудящихся, угнетенных народов «третьего мира», и, разумеется, мировой революции.

Прискучив этой салонной демагогией, я предложил присутствующим пустить «шапку по кругу» в пользу «эксплуатируемых», «угнетенных» и «мировой революции», предложив для начала всю свою наличностью, — пятьсот марок.

Ответом мне было ледяное молчание. Да, они, конечно, против «эксплуатации». Да, без сомнения, они за «угнетенных». Да, бесспорно, они всей душой с «мировой революцией». Но только за чужой счет.

С этой встречи гости-«радикалы» разъезжались на «мерседесах» новейших марок. Пешком оттуда ушли два «реакционера» с Востока: я и Людек Пахман (кстати, бывший коммунист).

Нет, я не против только одной советской системы, я против бесовской тьмы, которая ее порождает, где бы она ни существовала — на Востоке или на Западе. Я плоть от плоти своего класса и его революции, а поэтому для меня лучше не жить вовсе, чем жить с этой тьмой под одним небом или дышать с нею одним воздухом.

Не знаю почему, но в памяти у меня сохранилось более или менее внятное воспоминание лишь об одной Октябрьской годовщине, а именно — о двадцатой.

В квартире нашего домоуправа Иткина после демонстрации со всего двора собрали детей дошкольного возраста, и сам хозяин — коренастый старик (во всяком случае, он казался мне тогда стариком, хотя ему не было еще и пятидесяти) — щедрой рукой раздал нам по куску сладкого рулета.

Иткин носил окладистую бороду и шевелюру «а-ля Маркс», что и вправду делало его как две капли воды похожим на коммунистического классика, о чем он явно догадывался и чем, конечно же, гордился.

Был наш домоуправ правоверным большевиком, за идейным уровнем жильцов вверенного ему дома следил с бдительной строгостью, часто бывал понятым при арестах, что не помешало ему пригласить на это ребячье торжество и всех тех пасынков страны, у которых отцы уже успели исчезнуть в прожорливой бездне ежовщины, в том числе и меня.

В самом разгаре пиршества он подошел ко мне, положил мне на голову свою широкую ладонь и, упершись в меня кофейными навыкате глазами, невесело пошутил:

— Терпи, казак, атаманом будешь…

Больше я его никогда не видел. Он исчез чуть ли не в эту же ночь, оставив после себя двух взрослых сыновей и жену Сарру Григорьевну. Не помогли ему ни борода с шевелюрой «а ля Маркс», ни его большевистская твердокаменность.

В теплые дни Сарра Григорьевна непременно сидела во дворе на лавочке, лицом к калитке, вытянув перед собой на коленях тонкие восковые руки. Будто ждала, не веря, не желая верить в горькую очевидность. Она так и состарилась на этой лавочке и ушла в иной мир так же тихо и незаметно, как и жила.

И, здороваясь с ней при встрече, я всегда вспоминал тот сдадкий рулет в двадцатую годовщину Октября, но при этом почему-то у меня всегда сводило скулы от горечи…

Спустя два года, в очередную годовщину Октября, я задался целью непременно попасть с демонстрацией на Красную площадь, чтобы, если повезет, своими глазами увидеть самого Сталина.

Под пустяковым предлогом отлучившись в то утро из дому, я долго пристраивался около людских колонн, пока какая-то добрая или хмельная душа не снизошла к моим извилистым попыткам: