Читать онлайн «Республика Святой Софии». Страница 5

Выражение «чреву служащие попы» — это не что иное, как перефразированный термин «жрецы». То есть именно попы заменили жрецов, взяли на себя функции прежних служителей культа. Кормчии книги решительно запрещали подобный «симбиоз»: «не подобает священиком или клириком вълъхвом… быти»[49]. Предусматривалась даже кара для священнослужителей, занимающихся ворожбой: «Аще обрящеться от свящньичьскаго чину кто… вълхвуя или обаивая… таковыи от цркви да издринеться»[50].

Тот факт, что в представлении новгородцев на служителей христианской религии в какой-то степени перешли функции языческих жрецов и волхвов, подтверждает в конце XV в. новгородский архиепископ Геннадий в послании своем к Нифонту, епископу суздальскому: «Привели ко мне попа, да диакона, а они крестьянину дали крест тельник: древо плакун, да на кресте вырезан ворон… а христианин, дей, с тех мест учал сохути, да не много болел, да умер»[51]. То есть в Новгороде в конце XV в. были случаи, когда колдовством занимались священнослужители, являвшиеся, в народном понимании такими же посредниками между Богом и людьми, как и языческие жрецы, а следовательно, обладающие чудодейственной силой.

Еще в начале XVI в. в Новгородской епархии в городах и селах люди открыто собирались на языческие «игрища». В Псковской летописи под 1505 г. приводится послание игумена Панфила великокняжескому наместнику в Пскове. В этом послании игумен осуждает языческий праздник: «Егда приходит великий праздник день Рождества Предтечева, но и еще преже того великого празника, исходить обавницы мужие и жены чаровницы, по лугом, и по болотом, и в пустыни, и в доубравы, ищущи смертныя травы и привето чрева от травнаго зелиа на пагубоу человеком и скотом; ту же и дивия корениа коплют на потворение моужем своим: сиа вся творят действом дьяволим в день Предотечев, с приговоры сотонинскими. Егда бо приидеть самый празник Рожество Предотечево, тогда во святую ту нощь мало не весь град возмятется, и в селех возесятца в боубны и в сопели и гудешнием струнным, и всякими неподобными играми сотонинскими, плесканием и плясанием, женам же и девам и главами киванием и устами их неприязнен клич, вся скверные бесовские песни, и хребтом их вихляниа, и ногам их скакание и топтаниа; тоу же есть мужем и отроком великое падение, тоу же есть на женское и девичье шетание блоудное им возрение, также есть и женам мужатым осквернение и девам растленна…»[52]

Побывавший в России в XVI в. путешественник И. Д. Вундерер упоминает о языческих идолах под Псковом: «Перед городом мы видели двух идолов, которые были издревле поставлены жрецами и которым они поклоняются. Именно, Услада, каменное изображение, которое держит в руке крест, и Корса, который стоит на змее, имея в одной руке меч, а в другой — огненный луч»[53]. Хорс — это древний бог солнца. По поводу Услада у исследователей нет единого мнения. В виде креста у идолов изображали орудия высекания огня. Герберштейн называет одного из киевских идолов «Усладом». Комментатор Герберштейна трактует это имя как «Ус злат», считая, что это был идол Перуна. Но все известные по источникам идолы Перуна на Руси были деревянные — из дуба. Под Псковом же стоял каменный идол. Возможно, «Услад» — это одно из имен Ярилы, а крест в его руках — символ купальских костров.

Языческие обычаи на Псковщине смешивались с языческими еще в XX в. Этнографам доводилось видеть стоящий в поле каменный крест, одетый в женское платье.

Погребальный обряд в новгородских деревнях с православным населением сохранил древние языческие элементы. Митрополит Макарий, сподвижник Ивана Грозного, писал в Водскую пятину: «Молятся по скверным своим мольбищам древесом и каменью… Жертву и питья жрут и пиют мерзким бесом… и мертвых своих они кладут в селех по курганом и по коломищем… а к церквам на погосты тех своих умерших они не возят схраняти»[54]. Поклонение навьям — душам умерших — сохранилось в Новгородской земле до XIX в. К примеру, в Пондальском приходе был зафиксированы языческие обычаи: «Когда кто-нибудь помрет, родственники тотчас после смерти, умыв тело умершаго, выносят солому, на которой лежал больной, в поле и там сожигают ее, — и верят, если дым пойдет к верху, то душа покойного праведна, а если расстилается по земле, то грешна. И еще в продолжение 40 дней по смерти стелют под образа постель белую и ставят на окно пищу, которую более любил умерший, веря, что умерший ночью приходит спать в дом, и ест и пьет»[55].

Подобные свидетельства позволили Б. А. Рыбакову трактовать феномен народного православия как двоеверие. Термин «двоеверие», книжный по происхождению, изначально не обозначал христиан — продолжавших поклоняться языческим богам и исполнявших языческие обряды. Он был впервые употреблен в поучении Феодосия Печерского — «Слове о вере христианской и латинской» (1069) — в отношении христиан, которые колебались в выборе между греческим и латинским обрядами[56]. В первоначальной редакции «Слова некоего христолюбца», реконструированной Аничковым, также нет речи о язычестве. «Двоеверно живущими» объявляются «попы и книжники», не соблюдающие церковных предписаний.

В современной исторической науке термин «двоеверие» означает «религиозную систему, в которой языческие верования и обряды сохраняются под наружным слоем христианства»[57]. То есть «это сознательная и преднамеренная практика христианства и язычества одним человеком»[58].

Живущие таким «двоеверным» образом новгородцы в исследуемый период, возможно, и встречались, но это не могло быть массовым явлением. Более обоснованной представляется трактовка русского православия в работах Н. М. Гальковского, Б. Д. Грекова[59]. Исследователи писали о медленном слиянии православия и язычества: «Христианизация медленно шла… проникая в толщу народных масс, сливалась со старым, привычным образом мыслей и чувств. Под пером старых и новых русских книжников это были две веры, живущие рядом, двоеверие, но в подлинной жизни этого не было, и быть не могло: это была одна синкретическая вера, явившаяся результатом претворения христианства в русской народной среде, иначе — его обрусение»[60].

Фактически об этом же пишет и Ив Левин: «Там, где ученый мог бы видеть широко распространенные признаки двоеверия, средневековые русские миряне и приходские попы видели только свою правую веру, русское православие»[61].

Христианизация Руси — это процесс религиозного творчества. Об этом говорил еще Е. В. Аничков[62]. Подобного рода творчество охватывало все сферы жизни русского средневекового общества. Именно в этом разгадка мировоззрения русского средневекового горожанина XIV–XV вв. — не жесткое противостояние «язычник — христианин», не двоеверие как тщательно сохраняемое язычество под личиной христианства, но стройная единая система миропонимания, в которой сливались воедино древние языческие представления и не противоречащие им христианские понятия. Отвергались в христианстве лишь те его предписания, которые слишком уж «обесцвечивали» жизнь, лишали ее природной естественности и радости.

Христианская религия оживила и во многом стимулировала дальнейший расцвет русской культуры. Дело в том, что язычество в своей основе традиционно. Разработанная, проверенная веками магическая символика повторялась из поколения в поколение, и внести в нее какое-то принципиальное изменение было для язычника опасно, немыслимо, как немыслимо было изменить хотя бы слово в заклинательном тексте. Христианство отвергло языческую магию и объявило крест фактически единственным оберегом человека. Теперь мастерам стало достаточно изобразить на своих изделиях православный крест — и вещь уже выполняла свою защитную функцию. Началось более вольное обращение с древней символикой, мистический принцип в декоративно-прикладном искусстве постепенно уступал главенствующее место эстетическому. Многие языческие символы получили новое переосмысление с позиции христианства. Это явление в исторической науке принято называть рецепцией, т. е. заимствованием из языческого наследия того, что соответствует христианским истинам.

Процесс религиозного творчества в Новгороде можно проследить не только на основе позднейших этнографических наблюдений, но и на основе средневековых письменных, изобразительных и археологических источников. К примеру, в летописи Авраамки находим языческое величание Бога: «Помилуй нас, Трисолнецьне, помилуй все православное християньство»[63]. Три солнца — излюбленный архаичный сюжет в русском декоративно-прикладном творчестве, символизирующий путь солнца по небу.