Читать онлайн «Проблемы культуры. Культура переходного периода». Страница 69

Для объяснения химических явлений давно уже не нужна более таинственная субстанция, которую называли флогистоном. В сущности, флогистон служил только обобщенным наименованием для химического неведения. В области физиологии мы давно уже не ощущаем потребности в особой мистической субстанции, которую называли жизненной силой и которая была флогистоном живой материи. В принципе нам ныне для объяснения всех физиологических явлений достаточно физики и химии. В области явлений сознания нам не нужна более субстанция души, которая в реакционной философии выполняет роль флогистона психических явлений. Психология сводится для нас в последнем счете к физиологии, как эта последняя – к химии, физике и механике. Живучее всего теория флогистона в области общественных наук. Здесь флогистон выступает в разных нарядах: то в виде особой «исторической миссии», то в виде неизменного «национального характера», то как бесплотная идея «прогресса», так называемая, «критическая мысль» и пр. и пр. Во всех этих случаях делается попытка найти какую-то сверх-общественную субстанцию для объяснения общественных явлений. Незачем повторять, что эти идеалистические субстанции являются только нарядными масками социологического невежества. Марксизм отказался от сверх-исторических сущностей, как физиология от жизненной силы или химия – от флогистона.

Именно в том и состоит сущность марксизма, что он окончательно подошел к обществу как к предмету объективного исследования, рассматривая человеческую историю как гигантский лабораторный дневник. Марксизм расценивает идеологию, как служебный элемент материальной общественной структуры. Классовую структуру общества марксизм рассматривает, как исторически обусловленную форму производственной организации; производственную организацию общества марксизм выводит из взаимоотношений между человеческим обществом и окружающей природой, которые, в свою очередь, на каждой данной исторической стадии определяются техникой человека, его орудиями, его способами и методами борьбы с природой. Именно такой объективный подход сообщает марксизму непревзойденную силу исторического предвидения.

Возьмите историю марксизма хотя бы только в национальном масштабе России и проследите ее не под углом зрения ваших политических симпатий или антипатий, а с точки зрения того определения науки, которое давал Менделеев: знать, чтобы предвидеть и уметь. Вся первоначальная история марксизма на русской почве есть история борьбы за правильный общественно-исторический прогноз (предвидение) как против официозных правительственных воззрений, так и против официозно-оппозиционных. С начала восьмидесятых годов, т.-е. в то еще время, когда официальная идеология жила троицей самодержавия, православия и народности, либерализм мечтал о земском соборе, т.-е. о полуконституционной монархии, а народничество сочетало бледные социалистические фантазии с экономической реакционностью, – в это время марксистская мысль предсказывала не только неизбежную и прогрессивную работу капитализма, но и появление пролетариата в самостоятельной исторической роли и гегемонию пролетариата в борьбе народных масс, вплоть до диктатуры пролетариата, ведущего за собой крестьянство.

Между марксистским методом общественного анализа и теми теориями, с которыми он боролся, разница никак не меньше, чем между периодической системой Менделеева, со всеми новейшими ее изменениями, с одной стороны, и бреднями алхимиков – с другой.

«Причина химических реакций состоит в физических и механических свойствах частиц» («Основы Химии», стр. 35). Эта менделеевская формула имеет насквозь материалистический характер. Химия для объяснения своих явлений не обращается к какой-либо новой над-механической и над-физической силе, а сводит существо химических процессов к механическим и физическим свойствам частиц.

В таком же отношении стоят биология и физиология к химии. Научная, т.-е. материалистическая, физиология не нуждается в особой сверх-химической жизненной силе (по учению виталистов и нео-виталистов) для объяснения своих явлений. Физиологические процессы сводятся, в последнем счете, к химическим, как эти последние – к механическим и физическим.

Таково же отношение психологии к физиологии. Недаром физиологию называют прикладной химией живых организмов. Как нет особой физиологической силы, так и научная, т.-е. материалистическая, психология не нуждается, для объяснения своих явлений, в необъяснимой силе – душе, а сводит их, в последнем счете, к явлениям физиологии. Такова школа академика Павлова; так называемая душа есть для нее сложная система условных рефлексов, целиком коренящаяся в первичных рефлексах физиологии, которая, в свою очередь, через могучий пласт химии пропускает свои корни в подпочву физики и механики.

То же самое можно сказать и о социологии. Для объяснения общественных явлений нет надобности привлекать какие-либо вечные или потусторонние начала. Общество есть такой же продукт развития первичной материи, как земная кора или амеба. Таким образом от сложнейших явлений общественной идеологии научная мысль методами своего алмазного бурения добирается до материи, до ее составных элементов, до частиц с их физическими и механическими свойствами.

Но это, конечно, не значит, что каждое явление химии непосредственно может быть сведено к механике, еще менее того, – что каждое общественное явление может быть непосредственно сведено к физиологическим, а далее – к химическим и механическим законам. Такова, можно сказать, предельная цель науки. Но метод постепенного и долгого приближения к этой цели совсем иной. Химия имеет свои особые подходы к материи, свои приемы исследования, свои законы. Если без знания того, что химические реакции сводятся, в последнем счете, к проявлению механических свойств элементарных частиц материи, нет и не может быть законченного миросозерцания, связывающего все явления в единую систему, то, с другой стороны, одно лишь знание того, что явления химии коренятся в физике и механике, не дает еще, само по себе, ключа ни к одной химической реакции. У химии свои ключи. Подбирать их можно только через опыт и обобщения, через химическую лабораторию, химическую гипотезу, химическую теорию.

То же самое относится ко всякой науке. Химия является могущественной опорой физиологии, с которой она непосредственно связана по каналам органической и физиологической химии. Но химия не заменяет физиологии. Каждая наука ищет опоры в законах других наук лишь в так называемом последнем счете. Но в то же время отчленение наук друг от друга именно тем и определяется, что каждая наука охватывает настолько своеобразную область явлений, т.-е. область с таким сложным сочетанием элементарных явлений и законов, что она, эта область, требует особого подхода, особых приемов исследования, особых гипотез и методов.

В отношении наук математических и естественно-исторических эта мысль кажется совершенно бесспорной, так что настаивать на ней – значит как бы ломиться в открытую дверь. Совсем иное с наукой об обществе. Самые выдающиеся ученые-естественники, которые в области, скажем, физиологии не сделают шага вперед без строго поставленного опыта, проверки, гипотетических обобщений, новой проверки и пр., – с гораздо большей смелостью, со смелостью неведения, подходят к явлениям общественным. Молчаливо признается как бы, что в этой наиболее сложной сфере явлений совершенно достаточно житейского нюха, повседневных наблюдений, семейных преданий да еще наличного запаса общественных предрассудков.

Человеческое общество развивалось не по какому-либо плану, не по заранее начертанной системе, а эмпирически, в процессе длительной, сложной и противоречивой борьбы человеческого вида за существование, а затем – за все большее и большее подчинение себе природы. Идеология человеческого общества складывалась как отражение и как орудие этого процесса – с запозданием, отрывочно, клочкообразно, в порядке, так сказать, условных общественных рефлексов, которые, в последнем счете, сводятся к потребностям борьбы коллективного человека с природой. Судить о законах, управляющих развитием человеческого общества, по идеологическим отражениям, по состоянию так называемого общественного мнения и пр. – почти то же самое, что по ощущениям ящерицы, греющейся на солнце или уползающей в щель от сырости, судить об ее анатомической и физиологической структуре. Между ощущениями ящерицы и ее органической структурой существует, правда, самая непосредственная связь. Но связь эта подлежит исследованию объективными методами. В отношении человеческого общества мы впадаем в величайший субъективизм, когда по так называемому самопознанию общества, т.-е. по его противоречивой, раздерганной, консервативной, непроверенной идеологии судим о его структуре и о законах, управляющих его развитием. Можно, правда, с обидой возразить, что все же общественная идеология будет повыше ощущений ящерицы. Это – с какой стороны подойти. Думаю, не будет парадоксом сказать, что по ощущениям ящерицы все же можно было бы, если бы до них добраться, сделать более непосредственные выводы об ее структуре и функциях ее органов, чем о структуре общества и его динамике – по идеологическим отражениям, вроде, например, религиозных представлений, занимавших и занимающих такое гигантское место в жизни человеческого общества; или вроде противоречивых и лицемерных кодексов официальной морали; или, наконец, вроде идеалистических философских концепций, которые для объяснения сложных органических процессов, происходящих в человеке, привлекают к ответственности некую смутную парообразную сущность, которую называют душой и снабжают качествами непостижимости и вечности.