Читать онлайн «Чечня рядом. Война глазами женщины». Страница 43

Нейрохирург очень просил нас рассказать обо всем уже потом, когда все закончится. Чтобы не навредить. Но он не знал и половины того, что было известно штабу.

Тем не менее даже к концу первого дня и на второй, когда у здания ДК сотрудница МВД уточняла списки заложников у их родственников, а родственники говорили, что школа рассчитана на 1200 мест и что только по спискам на данный момент заявлено уже больше 800 человек, чиновники на блиц-брифингах все равно говорили о 350. Руководитель УФСБ по Северной Осетии Андреев. Начальник информационно-аналитического управления при президенте Северной Осетии Лев Дзугаев. И вслед за ними центральные российские телеканалы. К концу второго дня родственники заложников перестали с нами разговаривать. – Зачем вы врете?! – кричали женщины. – Вы же знаете, что в школе больше тысячи человек! Или вы их уже списали?!

Люди не понимали, почему ни один центральный телеканал не говорит правды о масштабах случившегося. Как будто хотят скрыть это от остальной России. Как будто сама власть испугалась этих масштабов. Испугалась и растерялась. Как иначе объяснить этот страшный секрет – 1200 вместо 350? Люди написали от руки обращения к президенту Путину. Они написали, что заложников более 800 человек. Они знали, что их гораздо больше, чем им говорят, но сами боялись в это поверить. «Путин! – написали они. – Выполни требования! Верни наших детей!» Они знали о требованиях террористов, люди, не имевшие доступа в штаб и за оцепление. Но чиновники, ФСБ и телевидение говорили, что требований нет. А люди говорили, что кассета, которую передали террористы с первыми освобожденными заложниками и которая, по словам представителей штаба, оказалась пустой, на самом деле не была пустой. Что Руслан Аушев, вышедший из школы вместе с 26 освобожденными, вынес записку, и что эта записка в тот же день лежала на столе у президента Путина. Люди говорили это, потому что знали. В штабе тоже работали осетины, которые не могли делать официальные заявления, но не могли и врать своим знакомым и близким. Существование записки, кстати, подтвердил и врач Рошаль, выступивший перед родственниками в закрытом от прессы режиме. Правда, он сказал, что не знает, что в ней было.

В пятницу после «вынужденного штурма», как теперь это называют, всех продолжал интересовать один вопрос: сколько все же было заложников и сколько погибло? Все уже знали, что погибло много. Мне на мобильный звонили коллеги из западных СМИ, друзья, знакомые, родственники, и все задавали один и тот же вопрос. Я отключила телефон. Потому что тогда мне хотелось кричать: «Какая разница, в конце концов, сколько?!» Я видела обезумевшие глаза голого окровавленного ребенка, которого, пригибаясь от пуль, выносил на руках ополченец, и я осознавала, что даже этого нельзя было допустить, что даже эти глаза – страшная и огромная потеря. В метре от меня лежали тела детей с запекшимися от крови волосами. Разбитые, поломанные, которым так нужна была помощь взрослых и которым теперь уже никто не мог помочь. Я знаю точно: тот, кто видел эти маленькие неподвижные фигурки на зеленом газоне, до конца жизни будет плакать о них. И тот, кто видел их, может понять, что неважно, сколько именно погибло, важно, что погибли они – маленькие, глупые, верившие в праздники, в сказки, в чудо.

Вчера в Беслане, на сороковой день захвата террористами школы, поминали жертв трагедии. В этот день все бесланцы пришли на кладбище к могилам своих родных. Хотя некоторые из них и не знают, кто в этих могилах. Из 124-й военной лаборатории Ростова-на-Дону все еще приходят бумаги об опознании людей, которых давно похоронили.

Трасса из аэропорта Беслана в сторону Владикавказа перекрыта. Но не потому, что в Осетии почти военное положение и, если верить упорным слухам, осетины пойдут мстить ингушам. А потому, что здесь, на полпути между Бесланом и Владикавказом, находится кладбище. Это не простое кладбище. Оно совсем новое, образовалось буквально за несколько дней. Около 300 свежих могил всего за несколько дней. Столько людей здесь никогда не умирало.

Люди в черной одежде молча идут по кладбищу. Мужчины небритые, потому что так положено до истечения 40 дней. Женщины просто черные. Черные платья, черные лица. Никто не замечает холодного ветра.

Я иду мимо могил. Вот похоронены брат с сестрой – их могилы совсем рядом. А тут – мать и трое детей. Тотиевых похоронено пятеро. Хузмиевых двое – Алан и Стелла. У Алана на могиле лежит смешная желтая улитка из плюша. У Стеллы – серый медведь. Аслана и Сослана Токмаевых назвали в честь древних богатырей, героев осетинского фольклора. А теперь их мама Лена Бероева стоит над их могилами. Она не плачет. Когда мальчики были маленькие, Лена разошлась с мужем. Детей воспитывала сама, помогала бабушка. 1 сентября Лена не смогла отпроситься из парикмахерской, где работала, и мальчиков в школу повела бабушка. Бабушка была ранена и выжила. А мальчиков нет. Лена ни с кем не разговаривает. Она молча стоит у могил, она каждый день тут стоит. Ее историю рассказывают другие. Лена еще не знает, что из Ростова пришла бумага, которую здесь называют просто – «опознание». Опознали Сослана. А Сослан лежит в могиле. Или не он там лежит? Если Сослан в Ростове, если в могиле не он, то кто там? Кто-то из десятков неопознанных? На крестах повязаны черные платки. Лена совсем не плачет. Плачут те, кто еще живет.

На соседних могилах священники отслужили молебен. Стало еще холоднее, дождь усилился. Другой погоды в эти дни быть не могло.

Учительский комитет в Беслане располагается в здании местного интернет-клуба. Учителя школы № 1 открыли его, чтобы помочь пострадавшим. Через банки деньги идут медленно, и многие их еще не видели. Учком принимает посылки и деньги и распределяет их сразу. В первые же дни выделили семьям по 3000 рублей. Деньги, конечно, не главное. Их никто и не просил. Но кто-то эти деньги стал отправлять. Потому что в Беслане богатых людей мало. Учитель здесь получает около 2000 рублей. А многие вообще без работы. Но чиновники решили, что деньги надо распределять правильно. Через банки. Через счета. И многие в списки не попали. У кого-то паспорта нет. У кого-то прописка неместная. Да мало ли какие причины может найти бюрократическое учреждение, чтобы не выдать деньги? Не со зла, а просто потому, что не положено. Вот тут и помогал учком. И еще общественный совет, в котором работают люди, потерявшие своих родных. Учителя в день обходят около 30–40 семей, чтобы передать гуманитарную помощь и деньги. И в каждом доме плачут. Вообще-то им всем надо лечиться. Но они говорят, что им легче, чем остальным. Тяжело только тогда, когда приходят в дом, где погибли их ученики. Тяжело смотреть в глаза родителям. Тяжело чувствовать себя виноватыми в том, что остались живы.

Главный в учкоме – депутат народного собрания Правобережного района Виссарион Асеев. Этот парень 1 сентября вместе с милиционерами залез на крышу школы, чтобы выбить оттуда снайперов. Был ранен, пуля задела лицо. А через два дня, выйдя из больницы с заплывшим глазом, вытаскивал раненых из школы.

– Когда выстрелы раздались у школы, я побежал туда вместе с милиционерами, – вспоминает Виссарион 1 сентября. – Когда мы подбежали, там уже дети в окнах стояли. Залезли на крышу, но никто не знал, что делать. Друг другу передавали: не стрелять, наши в окнах. Не было никакой команды, никакого руководителя, понимаете? У нас только по одному рожку к автоматам было. Если бы у нас рядом было подразделение – 30–40 человек, обученное, грамотное, если бы было оружие, мы бы в первый же час освободили школу, я уверен. И без жертв. Они же в первое время ничего не делали, растяжки и бомбы только через несколько часов поставили. Когда подъехал наш владикавказский ОМОН, у них был один бронежилет на двоих. И никаких средств наблюдения. Ребят прислали как мясо. Почему только в Москве должна быть «Альфа»? Почему у нас нет такого подразделения? – А спасали как могли, – помолчав, продолжает мой собеседник. – Никто не был готов к этому. Психологи, которые сидели в Беслане, не подготовили людей к тому, что возможны жертвы. А тогда уже было ясно, что без жертв не обойдется – в школе уже все заминировали. И вот когда все случилось, было страшно. В штабе никакой разработки не было. Больница не была готова. Железнодорожный переезд был на ремонте, и людей пришлось везти в больницы в объезд. Некомпетентность штаба, который тут работал, была налицо. Один наш парень погиб, Хазби Дзагоев. У него в школе никого не было, он бросился туда людей спасать. Погиб, а у него осталось трое детей. В штабе знали, что у боевиков есть гранатометы. Они же обстреливали по ночам. Гранатомет стреляет на 500 метров. Почему на это расстояние не эвакуировали людей? Почему не выставили тройное оцепление? Пули летали у людей над головами, кто-то уворачивался, кто-то нет. Никакого оцепления. Наши парни 18-летние прятались вокруг школы, в огородах. И в ту ночь, когда пошел первый ливень, уйти из школы боевики могли, потому что вообще ничего не было видно. Простой русский бардак. Израильтян надо было сюда пустить, «Моссад».