Читать онлайн «Псевдонимы русского зарубежья. Материалы и исследования». Страница 64

Полагаем, что не только местонахождение родственников лиц, энергично борющихся с советовластием, – оружием ли, пером ли, в открытую ли или с опущенным забралом, – известно соответствующим большевистским инстанциям, но они не хуже осведомлены и об образе жизни своих политических противников, об их словах, переписке, планах на будущее и т. д.

Наивные «Монокли», «Читатели», «Незнакомцы» и прочие анонимы уподобляются страусам, если вести активную работу, они надеются за размалеванными масками скрыть свои, искаженные заячьим страхом, лица или, если они – не более как маленькие безыдейные честолюбцы, графоманы и пошляки, зачем они засоряют своими анонимными, а следовательно, трусливыми и часто недостоверными строками газетные листы?..

Борьба словом – больше даже, чем борьба оружием, – требуется для успешного исхода доверия и уважения к тем, кто ее ведет и ею руководит.

Какого же уважения может ждать тот, под чьим опущенным забралом скрывается неизвестно чье лицо?

Воспроизводимый ниже фельетон опубликован в декабре 1935 г. в парижской газете «Возрождение» как один из материалов рубрики «Литературная летопись», которая в 1927–1937 гг. публиковалась по четвергам на страницах «Возрождения» за подписью «Гулливер». Под этим псевдонимом В. Ф. Ходасевич и Н. Н. Берберова писали о литературных новинках.

Атрибуция отдельных текстов Гулливера в «Литературной летописи» Берберовой или Ходасевичу (а многие из них, судя по всему, создавались в соавторстве, по крайней мере до начала 1930-х гг.) – дело достаточно проблематичное [682]. Можно предполагать, что после того, как они расстались в 1932 г., рубрику вел преимущественно Ходасевич, особенно если речь шла о поэзии, об истории русской литературы или о Пушкине. Так как все три темы встречаются в заметке «Адъективизм», относящейся к 1935 году, ее можно с большой долей вероятности приписать именно Ходасевичу. Также некоторые стилистические особенности текста – в частности, его едкий юмор (подразумеваем пассаж о поэте, который «не пощадив матушки своей, назвался Приблудным») – сближают этот фельетон скорее с манерой Ходасевича, чем Берберовой.

Заметка Гулливера-Ходасевича – блестящий микроанализ «адъективного псевдонима» как достаточно распространенной в России модели образования художественного прозвища. Подобные псевдонимы двухчастны и составлены следующим образом: к имени – чаще всего русскому – присовокупляется прилагательное, выполняющее функцию фамилии: Максим + Горький, Андрей + Белый и т. п. (эти и другие общеизвестные псевдонимы данного типа упоминаются в тексте Ходасевича).

В фельетоне Гулливера псевдоним А. М. Пешкова назван «изобретением» («был по своему времени изобретением удачным»), что, однако, нельзя понимать в том смысле, что Максим Горький изобрел этот тип прозвища. Адъективные псевдонимы встречаются в русской литературе и до Горького; назовем в качестве примеров популярного в 1880–1890-е гг. писателя Игнатия Николаевича Потапенко (1856–1929), выпустившего в 1881 г. сборник стихов под псевдонимом «Иван Бездольный», литератора и этнографа Филиппа Диомидовича Нефедова (1838–1902), пользовавшегося в 1860–1870-е гг. псевдонимом «Иван Безпечальный», или прозаика и журналиста Владимира Рафаиловича Зотова (1821–1896), употреблявшего в 1840–1850-е гг. псевдоним «Виктор Нескромный». Примеры можно легко умножить.

Широкое распространение этот тип псевдонима получил в связи с явлением Максима Горького на литературной сцене столицы в 1898 г. – в частности, в среде писателей из народа и писателей-самоучек (например, Антон Безродный – С. Г. Утков), а также в области юмористики (не только общеизвестные Саша Черный – А. М. Гликберг, Демьян Бедный – Е. А. Придворов, но, например, еще и Саша Лысый – А. А. Гермейер).

Особенно популярной данная модель стала в раннесоветское время, когда многие и многие десятки новоявленных пролетарских писателей наперегонки подыскивали себе адъективные псевдонимы, подражая в этом, впрочем, не одному Максиму Горькому, но в не меньшей степени и Демьяну Бедному.

В эмигрантской литературе, напротив, ничего подобного не наблюдается, что лишний раз подчеркивает связь модели адъективного псевдонима в 1920–1930-е гг. с советско-пролетарской линией русской словесности. Писатели-эмигранты Максим Горький, Андрей Белый, Саша Черный и З. Н. Гиппиус (Антон Крайний) здесь не в счет – все эти псевдонимы были приняты задолго до эмиграции их носителей. Едва ли не единственный попавшийся нам в печати русского зарубежья псевдоним, образованный по данной модели, это Андрей Беспечальный – этим именем подписывались в 1922–1923 гг. в берлинской сменовеховской, просоветской (именно!) газете «Накануне» стихотворные басни – подражания Демьяну Бедному. Данный псевдоним мы склонны приписать А. В. Бобрищеву-Пушкину – правда, без особо веских на то аргументов, кроме того, что названный писатель печатал схожие вещи в «Накануне» и под собственным именем; дополнительной уликой может разве послужить некоторое совпадение в инициалах. Еще один пример – откровенно пародийный Демьян Вредный, появляющийся в ряду сотрудников юмористического журнала «Хлыст» (Нарва, 1931) [683].

Так как адъективные псевдонимы были распространенным явлением и характерной чертой раннесоветской литературы, вполне закономерно, что в сатирических произведениях, изображающих литературную жизнь советской России 1920-х гг., в изобилии встречаются пародийные псевдонимы данного типа. Лучший пример тому – роман М. А. Булгакова «Мастер и Маргарита», где видную роль играет пролетарский писатель Иван Николаевич Понырев – он же Иван Бездомный. К данной категории примыкает также персонаж комедии В. В. Маяковского «Баня» – художник («портретист, баталист, натуралист») Исак Бельведонский. Назовем еще несколько персонажей из советских сатирических комедий 1920-х гг. В водевиле В. П. Катаева «Квадратура круга» (1928) встречается поэт Емельян Черноземный; в комедии Л. Никулина и В. Ардова «Таракановщина» (1929), где осмеянию подвергается столичная писательская среда, в числе персонажей находятся сразу три литератора с адъективными псевдонимами: Кондрат Озимый («поэт мужиковствующий»), Иван Сермяжный («средних лет поэтесса с мужским псевдонимом») и Константин Константинович Московский («поэт монументальный»). Приведем еще один, менее очевидный, пример в пьесе польского драматурга и прозаика-сатирика Славомира Мрожека «Miłość na Krymie» («Любовь в Крыму», 1993), действие которой происходит отчасти в Советской России 1920-х гг., причем в среде писателей и литературных функционеров, встречается молодой пролетарский поэт Ilja Zubatyj [684].

Псевдоним Максима Горького был по своему времени изобретением удачным [685]. То же самое можно сказать и о псевдониме Андрея Белого: тут не было уже новизны [686], но то, что желательно было выразить, было выражено. Вполне законно и отнюдь не безвкусно было вслед затем появление Антона Крайнего [687]: прием, уже устарелый, в этом псевдониме был, разумеется, применен до некоторой степени пародийно: не следует забывать, что этот псевдоним был взят для статей преимущественно полемических. Однако ясно было, что для большой художественной литературы адъективные псевдонимы после Горького и Белого уже не годятся. Поэтому не случайно было, что следующие адъективные псевдонимы – Саша Черный [688] и Демьян Бедный [689] – появились в сниженной области литературы: в юмористике и полу-юмористике. Естественно, что прием, уже опустившийся в юмористику, в большой литературе мог быть подхвачен только теми, кто не сознавал его затрепанности. Поэтому не случайно, что псевдоним Лидии Лесной [690] принадлежал поэтессе безвкусной, подражательной и не талантливой. Нужно думать, что если бы все в русской словесности обстояло благополучно, адъективных псевдонимов после Лидии Лесной у нас долго бы не было. Но революция среди прочих низменных стихий разнуздала и безвкусицу. В память и в честь Максима Горького и Демьяна Бедного на лице словесности, один за другим, точно волдыри, повыскакивали адъективные псевдонимы, которых носители уподобились нищим, обнажающим ради промысла свои уродства и язвы: страницы советских журналов покрылись подписями Голодного [691], Бездомного [692], Безродного [693]. Нашелся один такой, что, не пощадив матушки своей, назвался Приблудным [694]. Окончание гражданской войны и торжество агитационной словесности были ознаменованы появлением Артема Веселого [695]. Казалось, после этого наступит конец. Но вот, после некоторой передышки, на страницах «Литературного современника» [696] появились стихи Вадима Земного [697]. Человек как бы хочет сказать самим своим прозвищем: