Читать онлайн «Путь воина». Страница 55

— Уполномочен уведомить генерала Стефана Потоцкого, что отныне прусские драгуны служат в армии генерала Хмельницкого! — прокричал Рунштадт своим зычным басом. И несколько боевых труб подтвердили его слова мощным иерихонским ревом. — Только из уважения к генералу Потоцкому я могу сообщить, что генерал Барабаш, а также все его офицеры погибли в ночном бою! Остальные украинские драгуны перешли на сторону генерала Хмельницкого! — очертил он драгунским клинком пространство возвышенности, на которую уже восходили полк пеших и конных драгун полковника Кричевского, пеший отряд реестровиков, а также сотни под командованием Джалалии, Ганжи и Савура.

Тысячи рассвирепевших глоток породили над польским лагерем стон гнева и отчаяния. Это были стон и проклятия людей, отчаявшихся получить последнее подкрепление, а значит, осознавших свою обреченность.

Кто-то их этого лагеря стрелял в капитана Рунштадта, кто-то уже стрелял себе в висок, еще кто-то пробовал прорваться через ограждение, чтобы вступить в схватку с предателями. И в этом шуме намертво развеивались слова молодого полковника Стефана Потоцкого, чья воинская звезда закатывалась, так и не взойдя. А ведь он уже видел себя польским принцем де Конде, эдаким Александром Македонским Речи Посполитой.

— Гетман Хмельницкий дает вам два часа на размышление! — Появился у самого рва полковник Ганжа. — Два часа вам на то, чтобы выйти из лагеря, сложить оружие и отправиться туда, откуда вы пришли! При этом мы даже возьмем на себя все тяготы по охране ваших непомерно разбухших обозов! Если же не выйдете, с одной стороны на вас ударят прусские рейтары, с другой — двадцатитысячная татарская орда Ислам-Гирея. Это я, полковник Ганжа, пока что говорю словами; Хмельницкий будет говорить с вами ядрами и клинками!

Командный пункт Хмельницкого оказался в старой, но уже основательно подремонтированной рыбацкой хижине, вросшей в небольшой кособокий холм, сереющий на самом берегу речушки. Большую часть дня командующий проводил в шатре, поставленном на возвышенности, в миле от хижины, откуда неплохо просматривался польский лагерь, но к вечеру он обязательно возвращался сюда, к бревенчатому домику на склоне косогора; к остовам старых лодок, покоящихся между двумя небольшими полуразрушенными лабазами; к шаткому мостику, достигавшему почти середины речки.

Иногда гетману казалось, что все, что происходит там, за грядой холмов, в украинском и польском лагерях, пребывает где-то за пределами реальности. К ночи он избавлялся от мыслей о предстоящем сражении, как от кошмарного наваждения. В реальности оставались только эта хижина с остатками навешанных возле нее рыбацких сетей; пропахшие рыбой лабазы, старые лодки, две из которых он уже приказал подлатать и законопатить… Были минуты, когда ему вообще не хотелось возвращаться в находящийся в каких-нибудь двухстах метрах от хижины казачий лагерь. К чему? Отослать к дьяволу адъютантов, распустить личную охрану, съездить в ближайшее местечко или деревню да привезти оттуда моложавую вдову…

Когда-то хижина и два других строения, от которых остались только пепелища, составляли казачий зимник, один из тех, в который состарившиеся казаки отправлялись перезимовать. Гетман знал, что в этом зимнике все лето трудилась небольшая рыбацкая артель, поставлявшая рыбу в три ближайших степных зимника, а иногда и в походные казачьи лагеря. Самое время возродить этот хутор, который так и вошел бы в историю края как хутор отрекшегося от булавы гетмана Хмельницкого.

— Господин гетман, этой ночью из польского лагеря вырвалось пятнадцать прусских драгун и три бомбардира-саксонца, — нарушил его одиночество капитан Рунштадт. — Еще двое драгун схвачены польским разъездом и, очевидно, будут казнены.

— Поговорите с каждым из перебежчиков, капитан. Не почувствуете ли, что кто-либо из них подослан.

— Это прусские солдаты, господин генерал. Они не станут лгать своему офицеру.

— Мне бы такую уверенность в каждом из своих солдат. И все же, присмотритесь, поговорите. И еще… Пусть сегодня они покажутся перед валами польского лагеря, — молвил Хмельницкий, удивившись наивной доверчивости Рунштадта. — Наемники, остающиеся в лагере, должны видеть, что перебежчиков приняли не как пленных.

— Значит, и сегодня мы не станем атаковать польские позиции?

— Вот с сего дня как раз и начнем атаковать их не атакуя.

— Продолжается ваша странная славянская война, — понимающе кивнул Рунштадт. — Все были убеждены, что вы двинете свои полки сразу же, как только в польском лагере начнется паника по поводу гибели корпуса генерала Барабаша. Но оказалось, что даже ваши полковники плоховато знают вас.

Хмельницкий в последний раз ностальгически окинул взглядом речку, лабазы, остатки запутавшихся в ветвях акации сетей и приказал адъютанту подвести коней для себя и капитана Рунштадта.

— Видите ли, капитан, стоит ли удивляться моим полковникам, если я и сам еще плохо знаю себя, — простодушно признался он, садясь в седло. — Как оказалось, в роли полководца мне приходится выступать впервые.

— Важное открытие, — согласился Рунштадт, ожидая увидеть на лице командующего хотя бы тень иронии. Но оно продолжало оставаться невозмутимо застывшим, словно принадлежало человеку, вообще неспособному на проявление каких-либо чувств.

Впрочем, невозмутимость командующего, его удивительное самообладание и способность гасить в себе какие бы то ни было эмоции были замечены не только Рунштадтом. Его умение внешне никак не реагировать на слова неугодных ему собеседников и происходящие вокруг события нередко ставило окружение Хмельницкого в тупик, порождало легенды о его инквизиторской бесчувственности и жестокости.

«А ведь этот человек и впрямь пока еще не знает самого себя, — мысленно признал капитан, направляясь к позициям казаков, окружавших польский лагерь. — Хотя настоящий полководец должен таить в себе загадку не только для врагов, но и для собственных генералов».

Поднявшись на «командный холм» у штабного шатра, Хмельницкий долго осматривал в подзорную трубу позиции своих войск и огромный подковообразный лагерь Стефана Потоцкого. Пока что он оставался доволен: поляки считали, что время работает на них; все еще рассчитывали, что гонец уже прибыл в ставку коронного гетмана Николая Потоцкого и тот спешит к ним на выручку.

Знали бы они, что единственный гонец, посланный генералом Стефаном Потоцким, был перехвачен казаками в тот же день, когда они учинили разгром корпуса Барабаша. И на допросе этот гонец подтвердил то, о чем Хмельницкий давно догадывался, что в обозе поляков слишком мало продовольствия. Он был завален чем угодно: дорогой посудой, перинами для господ офицеров, бочками с вином, награбленными по украинским местечкам серебряными подсвечниками и позолоченными кубками, но только не едой. Эти вечные, порождаемые неистребимым аристократическим гонором и самолюбивыми амбициями польская самоуверенность и беспечность… Сколько раз ему, как польскому офицеру, приходилось страдать от них, возмущаясь и проклиная. Но, как оказалось, никакие поражения, никакие трагедии не способны изменить барские замашки польского офицерства.