Читать онлайн «Еврейские погромы. Скорбь по двойным стандартам». Страница 48

Собственно говоря, есть только две страны, в которых известно само слово «интеллигенция», — это Россия и Польша. Нигде, кроме России и Польши, интеллигенции не было, и образованные специалисты становились не младшими братиками дворян, а частью бюргерства… Выражаясь по-польски — мещанства.

Образованные евреи в Европе становились частью бюргерства, а в России и в Польше входили в эту особую общественную группу, лежащую между народом и дворянством. С появлением этой группы у русских евреев происходил точно такой же культурный раскол, как и у этнических русских, — раскол на «народ» и «интеллигенцию».

Слово «образованный» применительно к еврею следует разъяснить — ведь этот народ был грамотен поголовно. Но ведь можно быть «образованным по-еврейски» — то есть знать сочинения еврейских философов и богословов, но совершенно не читать Пушкина, Толстого и Фета, не знать ни таблицы умножения, ни истории, ни анатомии, ни географии. Под «образованными», с позволения читателя, я буду иметь в виду только евреев, образованных по-европейски… в данном случае по-русски.

Марк Алданов считает, что участие евреев в культурной и политической жизни России надо начинать с конца 1870-х годов. Тогда начала развиваться вполне современная литература на иврите, на идиш, на русском языке{244}, и «немало было еврейских писателей, которые убеждали своих единоверцев учиться русскому языку и смотреть на Россию, как на свою родину»{245}. Появляется первое поколение русско-еврейских интеллигентов. А ведь были в этом поколении не только политические деятели и литераторы, но и врачи, инженеры, чиновники, учителя, самые разнообразные специалисты.

Соблазн более высокой культуры не в первый раз вел иудеев в этом направлении. Уже две тысячи лет назад он делал их ассимилянтами эллинизма и Римской империи. Сейчас в Российской империи евреи двинулись «по тому направлению, которое при аналогичных условиях привело интеллигентных евреев Западной Европы к односторонней ассимиляции с господствующим народом»{246}.

«С той, однако, разницей, что в странах Европы общекультурный уровень коренного народа всегда бывал уже более высок, а в условиях России предстояло ассимилироваться не с русским народом, которого еще слабо коснулась культура, и не с российским же правящим классом (по оппозиции, по неприятию), — а только с малочисленной же русской интеллигенцией, зато — вполне уже и секуляризованной, отвергнувшей и своего Бога»{247}.

Эти евреи, даже не выкрещиваясь в православие, фактически рвали с еврейской религиозностью, «не находя другой связи со своим народом. Совершенно уходили от него, духовно считая себя единственно русскими гражданами»{248}.

Еврейская интеллигенция вовсе не ощущала себя чем-то особенным, чем-то отделенным от русской интеллигенции. Еврей, вошедший в интеллигенцию, и вполне объективно становился, и субъективно себя ощущал никаким не «еврейским», а русским интеллигентом. Все это огромное сословие ощущало себя призванным вести народ, руководить народом, и в этом смысле — непримиримыми врагами и конкурентами дворянства, придворных кругов, царского правительства. Никаких принципиальных расхождений в этом между евреями и русскими внутри сословия не было.

Эта еврейская интеллигенция разделяла пристрастия и вкусы «старших братьев» в лице русской интеллигенции. Она точно так же любила «народ» и так же хотела быть его руководителем на пути к светлым вершинам прогресса. Она была так же полна желания «улучшить» народную жизнь, при точно таком же, а порой при еще большем неведении, чем же на самом деле живет народ.

По словам Ф. А. Степуна, еврейская молодежь смело спорила, цитируя Маркса, в каких формах русскому мужику надо владеть землей… Добавлю: толком не прочитав Маркса и не видав ни одного живого мужика, не обменявшись с ним никогда ни единым словом и понятия не имея, что он сам-то думает о владении землей.

Точно так же, как в русской среде, руководителями еврейской интеллигенции выступали литераторы и гуманитарная интеллигенция, которые были одновременно и политическими деятелями.

«Первые историки российского еврейства не были лишь тихими скромными учеными, скрывающимися в архивах и библиотеках. Они, как правило, являлись активными общественными деятелями, для которых наука служила оружием в борьбе за человеческие и политические права евреев… Кроме того, многие из них привносили в свои научные труды и личный опыт»{249}.

Эта интеллигенция была так же идеологизирована, как и русская. Не успев появиться, еврейская печать на русском языке тут же вступила в «борьбу с союзом капитала и синагоги»{250}. Так же точно кумирами этой интеллигенции сделались типы, вызывающие содрогание у современного культурного человека. Скажем, Писарев «пользовался среди еврейских интеллигентов… огромной популярностью»{251}.

Эта интеллигенция (в точности как и русская) была способна на довольно странные поступки для достижения своих целей. «В 60-х годах система репрессивных мер против идейных противников не оскорбляла совести даже вполне интеллигентных людей», и, например, некий А. Ковнер, еврейский публицист, сделал новороссийскому генерал-губернатору донос на одну из еврейских газет{252}.

Еврейский интеллигент перенимал то почти религиозное отношение к книге, ко всем проявлениям культуры, которое было свойственно русской интеллигенции. Такой же высокий, требовательный вкус, такое же неприятие всякой пошлости и даже малейшего снисхождения к вкусам «массового» человека.

Характерно, что Шолом-Алейхем, честно постаравшись эмигрировать в Соединенные Штаты, не прижился в Америке и вынужден был вернуться в Российскую империю — до этого воспев эмиграцию в «Мальчике Мотле»!

Шолом Рабинович нашел американскую литературу бульварной, а театр примитивным, не хотел упрощенной трактовки своих драматических произведений — даже во имя полной кассы. Он называл себя евреем, писал на идиш, но по своим вкусам и взглядам был скорее русским интеллигентом. И уж никак не был ни диким евреем из местечка, чешущим бока после тесного общения с клопами, ни бойким американским литератором. «В Америке не живут, в Америке спасаются», — сказал Шолом-Алейхем, как отрезал.

Из-за того, что к русской культуре приобщались в основном небольшие группы евреев в крупных городах типа Одессы или Москвы, у русских создавалось весьма преувеличенное представление о том, насколько глубоко зашло превращение евреев в европейцев, принявшее форму ассимиляции. Возможно, такое преувеличенное впечатление о степени русификации могло возникать и у еврейских интеллигентов — особенно у второго и третьего поколений, уже полностью оторванных от народной жизни, никогда вообще не видевших ни бар-мицвы в каком-нибудь штетле, ни застолья в малокультурной среде местечковых ремесленников, судивших о «всем народе» по своей среде и среде себе подобных.

Но в том-то и дело, что «широкая масса оставалась в стороне от новых веяний… она была изолирована не только от русского общества, но и от еврейской интеллигенции»{253}. Рядом с еврейско-русскими интеллигентами, русскими европейцами еврейского происхождения оставалось огромное общество евреев-туземцев, то есть образованных не по-европейски, а только традиционно. И это общество «необразованных» было обществом еврейского «народа» в специфически российском смысле — народом, ведущим традиционный образ жизни. И очень далеким от собственной интеллигенции.

Эти еврейские туземцы соотносились со своими европейцами в середине XIX века как 20 к 1 или в лучшем случае как 10 к 1 и только к началу XX века — как 3 к 1. В 1883 году в пределах черты оседлости было 25 тысяч хедеров и в них — 363 тысячи еврейской молодежи.

Даже к началу XX века 64 % еврейских детей получали только такое образование. В том самом хедере, о нравах которого так красочно писал Шолом-Алейхем: «Маленькая покосившаяся крестьянская хатка на курьих ножках, а иногда и вовсе без крыши, как без шапки. Одно оконце, в лучшем случае два. Выбитое стекло заклеено бумагой или заткнуто подушкой. Земляной пол обмазан глиной, а под праздник и накануне субботы посыпан песком. Большую часть комнаты занимает печь с лежанкой…

…Длинный стол посреди хаты с двумя длинными скамьями — это и есть собственно хедер, школа, где учитель занимается со своими учениками. Все здесь — и учитель, и ученики — громко кричат. Дети учителя, играющие на печи, тоже кричат. Жена, которая возится у печи, кричит на своих детей, чтобы они не кричали. Куры в «пiдпiчнике» отчаянно кудахчут: это кошка — тихонькая, смирная, гладенькая — спрыгнула с лежанки, забралась под печь и всполошила кур, провалиться бы ей!»{254}.