Читать онлайн «Карманный оракул (сборник)». Страница 37

В 2011 году хороший американский прозаик Каннингем, который при всей своей придирчивости ставит Сэлинджера весьма высоко (а Капоте, между прочим, обозвал «кружевными занавесочками на окнах американской литературы»), приезжал в Россию и на мой прямой вопрос ответил: ребята, не ждите ничего, он не писал все это время. Он, может быть, рисовал виньетки, вел дневник, переписывался с читателями, но никаких сенсационных откровений мы не дождемся, потому что, если бы они были, уже кто-нибудь что-нибудь знал бы. Уже и Стивен Кинг в 2011 году воскликнул: мы столько ждали, ну скажите хотя бы, есть там что-нибудь или нет?! И только в 2013-м что-то стало просачиваться, и задолго до официальных обещаний все тот же всезнающий Засурский сказал: совершенно точно есть три книги. Есть автобиографический военный роман, сборник из двенадцати – предположительно – совершенно гениальных рассказов и большая книга нон-фикшен, об индуизме или дзене, но, во всяком случае, о его личном религиозном пути. Подтверждения пришли к осени 2013 года, когда стало известно, что с 2015 по 2020 год увидят свет – видимо, по одной в год – пять книг Сэлинджера. Одна – действительно автобиографический роман о том, как он служил в контрразведке. (По воспоминаниям дочери, он ее однажды слишком подозрительно расспрашивал, где она задержалась, и она ляпнула: хорош меня допрашивать! На что он ответил: милая, это единственное, что я умею профессионально.) Вторая – роман о любви на послевоенном материале (говорят, что тема – любовь к первой жене-немке, но это пока никак не доказано). Третья – рассказы (теперь уже числом семь), из которых один – о посмертном опыте Симора Гласса, застрелившегося еще в рассказе 1948 года «Хорошо ловится рыбка-бананка». Четвертая – тот самый нон-фикшен рассказ о своем опыте в познании Веданты, а пятая – держитесь за воздух! – сборник рассказов о Холдене Колфилде и его семье, и будто бы там Холден уже взрослый. Не зря Сэлинджер, когда его призвали обратиться к американской молодежи с тем, чтобы она не отчаивалась от безработицы и упорно искала себе место в жизни, ответил: я умею писать только о Глассах и Колфилдах. Стало быть, Колфилды – отдельная сага, и ее продолжение мы скоро будем читать. Вот почему он с такой яростью набросился на попытку Фредрика Колтинга – довольно удачную ИМХО – написать «Над пропастью во ржи 60 лет спустя». Мой герой! Мое разочарование! Сам опубликую, хотя бы и посмертно!

И вот теперь, ровно к его столетию, имеющему быть в 2019 году, публикация наследия будет завершена; по крайней мере, свет увидит то, что он считал заслуживающим внимания. Будет ли когда-нибудь обнародовано остальное? Неведомо, да и не так это важно. Важно, что в ближайшие годы самым продаваемым автором будет JDS: как прошлые его сочинения, так и новооткрытые.

Почему они вызывают во всем мире такой интерес? Сам Сэлинджер, его бесспорный дар и великие прошлые заслуги, тут почти ни при чем. Всякому нормальному писателю – и человеку – с некоторых пор все чаще хочется уйти в затвор, закрыться от мира, особенно если у него есть на что жить. Это усталость не столько от мира, сколько от себя в нем, от своего навязчивого, навязшего в зубах образа. Это попытка показать им всем, что ты без них прекрасно обходишься. Мы все мечтаем, а Сэлинджер это сделал. И ни разу своего зарока не нарушил, хотя и дал пару интервью, где повторял, в сущности, все то же. Я работаю. Я люблю работать. Но я больше не хочу, чтобы мир вторгался в мою жизнь.

И нам всем очень интересно: этот его опыт затворничества доказывает, что человеку нельзя без людей, или все-таки он привел к созданию шедевров? Деградировал он там или рос? Можно ли без издателей, читателей, критики, в идеальном вакууме, удаляясь даже от семьи (специальный флигель себе построил в глубине огромного участка), создать что-нибудь стоящее – или это, как «Неведомый шедевр» Бальзака, будет нагромождением нелепиц, хотя бы и выдающихся? В конце концов, рехнулся он, как можно судить по последнему опубликованному тексту «Hapworth 16, 1924» – или прыгнул на следующий уровень?

Если угодно, это один из главных вопросов мироздания. Потому что если художественная ценность новооткрытых текстов Сэлинджера окажется ничтожна – это будет сильным свидетельством в пользу коммуникабельности, приспособляемости, активной жизненной позиции, как это называлось в комсомольские времена. Это докажет, что отшельники и затворники преувеличивают свою значимость, а изоляция от читателя и критика ведет к самоослеплению, к непомерной гордыне и нарастающему аутизму. А если выяснится, что он там один указал пути литературе XXI века и, отрешившись от суеты, создал нечто исключительное, – это будет мощнейший аргумент в пользу одиночества и независимости, еще одно обвинение эпохе массовых коммуникаций, всеобщей прозрачности и нарастающего диктата социальных сетей.

Кстати сказать, никаким особым-то затворником, старцем в скиту, Сэлинджер не был. Он посещал всякие общественные мероприятия в Корнише, бывал в церкви, еженедельно обедал с семьей в местном ресторанчике. Ездил в Европу. Вел, говорят, обширную переписку с другими коллекционерами 16-миллиметровых фильмов, имел дома неплохую коллекцию старого черно-белого кино, прежде всего комедии, и крутил детям на собственном проекторе, лично приготовляя попкорн. И в Корнише его хорошо знали, но уважали и потому старательно прятали от чужих глаз. Приедет, например, корреспондент и спрашивает: а где тут обычно Сэлинджер обедает? Я ему ничего не скажу, только в глаза посмотрю со значением. А корреспонденту отвечают: он только что вон туда пошел (в то время как он пошел совсем не туда, или это он самый и отвечает, наклеил только бороду).

Одно время мне очень нравилась идея, что Сэлинджер теперь пишет под псевдонимом Томас Пинчон, который тоже весь такой загадочный и нигде не появляется. Меня не разубеждало даже то, что проза Пинчона на прозу корнишского затворника совсем не похожа: если начинаешь новую жизнь, можно и манеру сменить. Но в 2013 году Пинчон опубликовал новый роман «Bleeding Edge», вполне в своей манере, а главное – появилось свидетельство Салмана Рушди, который однажды с ним ужинал. Да и другие люди время от времени с ним видятся, он вроде как в последнее время стал открытее, просачиваются кой-какие факты и даже фотки. Правда, я прочел его самый толстый роман «Against the Day», он мне сильно понравился, и поскольку главными его героями, связывающими все линии, являются как раз подростки – команда удивительного дирижабля, странствующего по миру на рубеже прошлого и позапрошлого веков, – это вполне мог быть Сэлинджер; но по ряду примет это вполне себе Пинчон, и самая красивая версия, увы, рухнула.

Почему он так приковывал внимание – не только же потому, что ушел в затвор? Сэлинджер всю жизнь писал про умных детей, а это самый прелестный, но и самый невыносимый отряд приматов. Я сам более-менее из таких детей, и даже своя радиопередача, в которой такие дети блистали, у нас как раз была, только называлась она, естественно, не «Wise Child», как в саге о Глассах, а «Ровесники». Но мне повезло – я вырос именно в среде умных детей, сегодня Вяземский растит такую среду в «Умниках и умницах», и поскольку я этим умникам потом преподаю, успех его эксперимента для меня очевиден. Умное и даже гениальное дитя – не такая уж редкость, и это не обязательно Ника Турбина (которая, да простит мне Господь невольное кощунство, умной как раз и не была – иначе справилась бы с последствиями своего вундеркиндства, с ранней славой и ее угасанием). Умное дитя есть вообще, кажется, лучшее достижение человеческой природы: оно все понимает и притом не отягощено взрослыми пороками. Мне совсем не нравится феноменально одаренный мальчик Тедди, в рассказе о котором ясно видно если не угасание таланта, то кризис; однако Холден Колфилд, матерящийся от застенчивости тонкий психолог и вдумчивый читатель, или прелестная Эсме («с любовью и всякой мерзостью»), или Фиби, сочинительница детективных историй, записанных чертовыми синими чернилами, или студентка Фрэнни, осваивающая опыт непрерывной молитвы, или подросток Бадди, во всем равняющийся на брата, – это да, это та удивительная прослойка, о которой до Сэлинджера вообще не писали. Об умных детях – да, но о ТАКИХ умных, на грани безумия, читающих тонны книг и сочиняющих километровые письма, – никогда. И я даже подозреваю, знаете, что их не было; что Сэлинджер заметил скачок в развитии самой человеческой породы, появление своего рода люденов, которых заметили и Стругацкие: это новая ступень эволюции, дети самого жестокого, самого быстрого информационного века. Возможно, их, как Эсме, состарила раньше времени война. А возможно, они выросли в семьях прекрасных и безалаберных идеалистов эпохи позднего модерна. А может, история ни при чем и во всем виновата биология. Но Сэлинджер заметил этих новых подростков и стал их первым летописцем – и все они в один голос заорали, что вот единственный писатель, который пишет про нас! Лично про меня! В молодежном лагере мира 1983 года – такие вещи после Саманты Смит ненадолго вошли в моду – были у нас три делегации: советская, шведская и американская. Американскую привезла замечательная энтузиастка межнационального общения, педагог по имени Линн, в прошлом хиппи-семидесятница, лет сорока. И я, обрадовавшись живому американцу, кинулся с ней беседовать о Сэлинджере, к которому тогда уже испытывал любовь-ненависть, как и к большинству умных друзей-сверстников, и к самому себе: слушай, Линн, говорил я, но ведь большинство его рассказов – сплошная надуманность, и люди так не говорят, и ситуаций таких не бывает! Все так, говорила она, в пересказе всегда получается ужасная глупость; но потому он, видимо, и есть большой писатель, что при всей этой искусственности ты читаешь и все узнаешь! Я, все про меня! Вероятно, – сказала она осторожно, дабы не травмировать мою подростковую психику, – наша внутренняя жизнь действительно чуть менее реалистична, чуть более гротескна, чем нам представляется; внутренний человек живет не по законам жизнеподобия… но это ты когда-нибудь решишь для себя сам.