Читать онлайн «История антисемитизма.Эпоха знаний». Страница 32

Теперь важно рассмотреть, что в реальности означала эмансипация для еврейских масс. Лучше всего осветить эту проблему можно путем анализа перемен в их политико-юридическом положении.

С этой точки зрения антиеврейские пропагандисты и поборники эмансипации были правы, утверждая, что еврейские общины составляли государство в государстве. В рамках гетто евреи в течение всей своей жизни имели дело с еврейскими властями, которые воплощали для них власть государства, одновременно принуждающую и защищающую. Отделенные от христианских властей щитом общинной олигархии (эти олигархии были обычно первыми сторонниками эмансипации), они естественно относились к христианским властям как к чуждым и враждебным. По этой причине основная масса сыновей Израиля на самом деле составляла особый своеобразный народ, единый и самоопределяющийся в этом качестве по отношению к другим народам земли. Униженные и преследуемые, евреи гетто прекрасно понимали, кем они являлись.

Отмена общинной автономии, являвшаяся краеугольным камнем проекта эмансипации, приводила в этом плане к радикальным изменениям. В детстве еврей должен был посещать общественную школу; в юности он должен был пройти службу в армии; в зрелом возрасте он больше не подлежал раввинистическому суду и мог больше не бояться угроз отлучения и т. д. С одной стороны, он действительно становился «эмансипированным», поскольку больше не подлежал патерналистской власти раввинов и плутократов, а также был избавлен от ее бессилия. Но с другой стороны, отныне он должен был на всем протяжении своей жизни вступать в непосредственный контакт с христианскими властями, т. е. властями, которые рассматриваются как враждебные. Легко поверить, что прежде всего новый порядок вещей возбуждал страх и враждебность к эмансипации.

Естественно, что преимущества эмансипации, особенно в области повседневной борьбы за существование, те разнообразные возможности для обогащения или для успешной карьеры, которые она несла с собой, достаточно быстро привели к перевороту. Там, где отцы сохраняли враждебность или скептицизм, сыновья становились сторонниками эмансипации. Бунт против авторитета отцов ускорял восстание против власти раввинов. На протяжении жизни одного или двух поколений почти все евреи по обоим берегам Рейна восприняли новые идеи; в дальнейшем процесс повторится на востоке Европы. Но при этом система ценностей западного общества выносила еврейскому духовному наследию беспощадный приговор. Недавнего сына гетто заверяют, что отныне он такой же гражданин как все остальные, человек «иудейского исповедания», а не еврей, но он чувствует, что все не так просто, что невозможно перестать быть евреем и одновременно оставаться им, и среди всевозможных впечатлений и переживаний, которые лишь усиливают это чувство, преобладающую роль играет подъем антисемитизма, о чем мы поговорим в дальнейшем.

Отсюда проистекает трагедия эмансипированного еврея, который отныне стремится оценивать себя самого по меркам преобладающего христианского общества, смотреть на себя чужими глазами. Иногда он себя переоценивает, но чаще осуждает, и эти два подхода легко уживаются друг с другом. Еврейский философ Теодор Лессинг констатировал: «Еврейский патриотизм – это ненависть к самому себе». Эта формула дополняет мысль антисемитского философа Шопенгауэра, не противореча ей: «… родина еврея – это другие евреи». Бесполезно добавлять, что любое обобщение чрезмерно, что эти страдания уже существовали внутри гетто, и, напротив, их избежали бесчисленные евреи нового времени, оставшиеся безвестными, чьи простые и цельные жизни не оставили документальных следов. Если быть совершенно откровенным, то наши методы анализа недостаточны для изучения крайне сложных психоисторических процессов с их постоянным взаимодействием глубинной индивидуальной психологии с феноменами психологии коллективной или социальной. Отметим также, что основные фигуры еврейского авангарда первых поколений периода постэмансипации очень часто находили особое удовольствие в преувеличенном антисемитизме независимо от того, объявляли ли они себя христианами (как Фридрих Шталь) или безбожниками (как Карл Маркс). Чувствительность некоторых поэтов помогла найти менее стандартные ответы на эту ситуацию и сохранить для потомков некоторые ее характеристики.

В эпоху, которой мы сейчас занимаемся, никто не сумел сделать это лучше, чем Генрих Гейне. Его ирония не щадила ни иудаизм, «это несчастье, эту наследственную болезнь немецких евреев», ни его неверных слуг, таких как маркиз Гумпелино, «дезертир из гвардии Иеговы», и его слуга Гиацинт. Перед смертью он сменил тон: «Я понимаю теперь, что греки были лишь прекрасными юношами, напротив, евреи всегда были мужами сильными и непреклонными, не только тогда, но и вплоть до наших дней, несмотря на восемнадцать веков преследований и нищеты… мученики, давшие миру Бога и мораль, которые сражались и страдали во всех битвах разума». Его соперник Людвиг Берне в более грубой форме поражал Талмуд традиционными стрелами, но одновременно воспевал его последователей, как настоящих, так и бывших: «Немцы, вас тридцать миллионов, а толку от вас меньше, чем от тридцати человек. Если бы было тридцать миллионов евреев, то мир бы принадлежал им!» Непоследовательность, заключающаяся в принижении иудаизма при одновременном воспевании евреев, иными словами, осуждение культуры и восхваление ее плодов, была доведена до предела другим литератором – выходцем из франкфуртского гетто эльзасцем Александром Вейлем. Его бешеная ненависть к Талмуду и власти раввинов не мешала ему заявлять, что «за один день на еврейской улице Франкфурта ему приходилось использовать больше хитроумия и интеллекта, чем за целый год в остальной Германии… В течение столетий среди моря варварства эта улица представляла цивилизованную жизнь, где в угнетенном обществе царила вера, благотворительность и справедливость… ».

В XX веке другие еврейские общины, вступившие на путь преобразований, породили мемуаристов, которые отразили этот конфликт в еще более яркой манере. Для средиземноморского еврея Альбера Коэна иудаизм представляется в образе «каменного мешка», таинственной подземной тюрьмы, которую с тайной любовью посещает его герой «Солал». У русского еврея Осипа Мандельштама сохраняется тот же образ, хотя система ценностей меняется на противоположную:

«Весь стройный мираж Санкт-Петербурга был только сон, блистательный покров, накинутый над бездной, а кругом простирался хаос иудейства, не родина, не дом, не очаг, а именно хаос, незнакомый утробный мир, откуда я вышел, которого я боялся, о котором смутно догадывался и бежал, всегда бежал… ». Разворачивая цепь воспоминаний детства. Мандельштам пишет о своем еврейском наставнике: «Одно в этом учителе было поразительно, хотя и звучало неестественно – чувство еврейской народной гордости. Он говорил о евреях, как француженка о Гюго и Наполеоне. Но я знал, что он прячет свою гордость, когда выходит на улицу, и поэтому ему не верил». (О. Э. Мандельштам, «Египетская марка». (Прим. ред.))

Другой образ, принадлежащий перу писателя Давида Шейнерта, представляет «маленького еврейского арендатора», снимающего жилье у евреев, полностью оторванных от традиций своих предков и от жизни общины. Однако имя великого Кафки напоминает нам, что конфликты такого рода приобрели в наши дни универсальный характер. Иными словами, отчуждение евреев представляло собой лишь крайний случай противоречий, порожденных технологической цивилизацией, поскольку аналогичные явления можно было обнаружить и среди других групп людей.

Подобная ситуация усиливает стремление к престижу, желание быть принятым, т. е. уважаемым и любимым в новом обществе. Эта цель может быть достигнута различными способами в зависимости от темперамента, социального положения и личных обстоятельств конкретных лиц, но каковы бы ни были избранные способы, деньги открывают если не все сердца, то все двери. Деньги «годятся для всего» (как это уже заметил Екклесиаст) и служат общим знаменателем; в лоне буржуазного общества это прежде всего универсальный символ успеха. Поскольку во все времена евреи преуспевали в погоне за богатством, эмансипированные евреи занялись этим с удвоенной энергией, а политические и экономические потрясения эпохи облегчили головокружительный успех многих из них. Однако с точки зрения христиан, даже добившись богатства, они продолжали вести себя как евреи. Для того чтобы добиться благосклонного отношения им, похоже, было необходимо содрать с себя прежнюю кожу и утверждаться иными способами. Поскольку сложились традиции рассматривать общечеловеческие и национальные качества как естественные и прирожденные у христиан (добрый француз, добрый немец и т. д. ), то евреи также должны были демонстрировать эти качества, причем лучше и в большем объеме, чем все остальные. Нужно было, чтобы они смогли оправдаться от обвинений в противном: необходимость такого доказательства или таких оправданий отныне будет воодушевлять самых талантливых из них на замечательные достижения. А они, в свою очередь, вызовут новый хор упреков, ибо писатели и балерины станут возбуждать антисемитские настроения так же сильно, как ростовщики и старьевщики. Но первое поколение эмансипированных евреев даже не подозревало об этом порочном круге.