Читать онлайн «Россия. История успеха. После потопа». Страница 17

«Невозможно купить автомобиль, мотоцикл, велосипед, холодильник, пылесос, стиральную машину, мебель, электрическую лампочку, малярную кисть, белила, олифу, кровельное железо, кирпич, доски и бревна, стекло, ботинки, плащ, меховую шапку, бутылку пива, крупу, макароны, молоток, гвоздь, телевизор, костюм (либо шерсть на костюм), любое лекарство, начиная с аспирина, не говоря уж о прочих медикаментах. Больницы и родильные дома заражены стафилококком (отсюда чудовищная детская смертность), больные лежат в коридорах, питание на уровне Освенцима, прилавки магазинов удручающе пусты, нависает угроза голода, дефицита электроэнергии, обогрева жилищ… Получить место в гостинице невозможно. Страна практически непригодна для жизни. Во всяком случае, для нормальной человеческой жизни. Государство ежегодно покупает на чистое золото хлеб в США, Канаде, Австралии, Аргентине… На протяжении десятилетий шло разграбление богатейшей страны, шло поспешное варварское сведение лесов, происходил поспешный варварский сплав древесины по всем рекам, текущим на север, что приводило к гибели рек, дно которых выстлано топляком во много слоев, шло хищническое опустошение недр, выкачивание из них нефти, газа, золота, якутских алмазов, уральских самоцветов, редких руд, серебра, шло выкачивание из наших лесов пушнины, а из рек благородных рыб, и все на продажу, все мимо коренного населения, шло маниакальное создание гигантских водохранилищ (водогноилищ), что вело к затоплению миллионов гектаров плодородных лугов и полей, шло погубление уникальных на земном шаре воронежских черноземов, отравление уникального Байкала… В РСФСР около ста миллионов гектаров травоносных лугов, на которых и шумели раньше яркие, веселые сенокосы. Сейчас все эти луга заросли кочками и мелким кустарником, фактически выпали из земледельческого обихода… Земля десятки лет не видела навоза. Она кое-как поддерживается допингом химических удобрений, что умерщвляет не только почву как биологический организм, но и малые реки (а через них и большие), а затем и леса. Исчезли тысячи пасек, ушли с полей в большей или меньшей степени разнообразные ценные культуры… Но и то, что земля родит, наполовину остается в земле. Урожай остается неубранным либо невывезенным и пропадает. Российская деревня обезлюдела. Колхозники разбежались в города. Исчезли с лица земли десятки тысяч деревень. Либо осталось по 2–3 дома, в которых доживают старушки. Не считая уже исчезнувших, в РСФСР сейчас около миллиона пустых деревенских домов. Земля вокруг них заросла крапивой и горькими лопухами… Они [коммунисты. – А. Г.] надеялись превратить все население в бессловесных рабов, а превратили в инертную массу, в государственных иждивенцев, бездельников и – как результат – в алкоголиков и в уголовных преступников. Я не хочу сказать, что все люди в нашей стране бездельники либо алкоголики. Но произошло самое страшное: отчуждение людей от земли, от результатов труда, от заинтересованности в результатах труда, произошло отчуждение их от государства. Люди утратили экономическую память. Русские страдали от большевиков в первую очередь и в гораздо большей степени, нежели остальные народы. Достаточно взглянуть со всех точек зрения (жизненный уровень, экономика, даже внешний вид земли) на РСФСР, чтобы убедиться в этом».

Добавлю для совсем молодых: портрет страны, нарисованный Солоухиным около 1979 г.[37], стал семь лет спустя, к началу перестройки, еще страшнее.

И другая цитата. Ее автор не какой-нибудь «антисоветчик», а Николай Иванович Рыжков, в 1985–1991 гг. председатель Совета министров СССР. Время, предшествующее перестройке, и нравы партийного руководства страны он описывает так: «Ни черта не делали толком, пили по-черному, воровали у самих себя, брали и всучивали взятки, врали в отчетах, в газетах и с высоких трибун, упивались собственным враньем, вешали друг другу ордена» (Н. И. Рыжков. Перестройка: история предательств. М., 1992. С. 33–34).

Как это обычно бывает в истории, могильщиками режима стали совсем не те силы, которых режим опасался исходя из своего видения мира. По данным «Демографического энциклопедического словаря» (М., 1985. С. 437), к 1983 г. численность интеллигенции в СССР достигла 42 млн человек. У интеллигентов есть семьи, так что вместе их было не менее 100 млн, свыше трети населения коммунистической империи.

Уже цитировавшийся А. Н. Севастьянов справедливо заметил, что к началу перестройки интеллигенция представляла из себя ведущую общественную силу. Кремлевские мудрецы продолжали считать ее какой-то невнятной прослойкой, тогда как она по умолчанию (во всех смыслах) была классом-гегемоном.

Стало настойчиво возвращаться уничтоженное и, казалось бы, забытое. Оно прикрывалось второстепенным – резко вернувшимися в начале 60-х обручальными кольцами, модой на старые имена, на городской (он же мещанский) романс, настойчивым интересом к Серебряному веку. Появилась и масса подпольных стилизаций типа «Москвы златоглавой» и «Поручика Голицына». После полувека открещиваний и утаиваний люди вдруг стали кичиться дворянскими предками, нередко попросту придумывая их. Даже в идеологически выдержанных советских фильмах красные стали выглядеть мордоворотами, а белые – красавцами. Так выражала себя тоска по сказочному времени.

Доказательства того, что это время не было выдумкой, имелись в миллионах семей – фотографии на твердом паспарту: приличные люди, не чета потомкам – вицмундиры, пенсне. Или мягкие шляпы и перчатки. А то даже цилиндры и стоячие воротнички. Дамы были затянуты в корсеты и щеголяли страусовыми перьями. Даже мастеровые и крестьяне, снятые в ателье, выглядели молодцевато, их начищенные сапоги сияли, часы были выставлены напоказ. Бравые усатые мастеровые и телеграфисты, паровозные машинисты и конторщики, курсистки и сестры милосердия – ото всех исходил явный положительный заряд, по контрасту с гнетущей аурой, окружавшей людей на фотографиях 30-х и 40-х г.

А тут подоспели и многие социальные перемены. Массовое жилищное строительство, начатое еще Хрущевым, позволило миллионам людей покончить с проклятием безынтимного существования коммуналок, впервые познать счастье уединения. Великое изобретение, магнитофон, давало возможность слушать за закрытыми дверями запретных исполнителей, и спрос на запретное рождал предложение – разумеется, в частном порядке. А уж что позволила пишущая машинка! За закрытыми дверями быстро развязывались языки – почему-то в основном на кухне.

Сколько помню эти кухонные споры, самые нетерпеливые из собеседников всегда убивались по поводу того, что СССР – это такая страна, где ничего не происходит и ничего не меняется. Но раз кто-то напомнил, что в Темные века, когда варвары уничтожили в Европе все римское и стали жить своим умом, тоже должно было казаться, что прошлое оставило лишь непонятные письмена, черепки и руины, да и они скоро исчезнут. Но античность не исчезла, она стала закваской, на которой много веков спустя взошло Возрождение. Точно так же не исчезла и Россия, ее закваска делает свое дело под корой коммунизма. Эта мысль, впервые сформулированная, поразила всех как откровение. Просвещенные слушатели тут же обрадованно вспомнили, что в Новом Завете слово «закваска» означало «учение», кто-то процитировал Послание к Галатам: «Малая закваска заквашивает все тесто», но потом все сошлись, что процесс, быть может, и идет, но безумно медленно, и результатов нам не увидеть. Однако биохимик, на счастье оказавшийся в компании, сказал, что заквашивание, сбраживание, ферментация – процессы на шкале времени не линейные. Если для приготовления закваски требуется условно час, то по прошествии 50 минут ее готовность не достигает даже одной четверти. Процесс, бурно ускоряясь, завершается за оставшиеся десять минут. Но чтобы это произошло, абсолютно необходимы предшествующие пятьдесят. Годы перестройки стали для России завершающими десятью минутами.

Подобно тому, как фрески, многократно замазанные побелкой, проступали в храмах, превращенных в склады и гаражи, так и былая Россия просвечивала буквально во всем – в нашей недисциплинированности и анархизме, старых и новых песнях, романсах и цыганщине, в неистребимой привычке к дачной жизни, долгих застольях и застольных спорах, обычае давать взаймы без расписки, в любви к чтению, доверчивости (Кашпировскому внимала вся страна), в важной многозначительности толстых журналов, в отношении к детям (мы их не перестаем воспитывать никогда), в тоске, которую у нас вызывают формализованные процедуры, и нашей готовности избежать их с помощью взятки, в малой бережливости, пониженной мстительности, тяге к приметам и суевериям, в отвращении к сотрудничеству с правоохранительными органами, свойстве загореться новой идеей и быстро остыть, в пословицах и поговорках, обожании анекдотов, твердом расчете на авось, в родственности, пожизненных дружбах, взаимовыручке, в многопоколенных семьях с непременными бабушками – порой даже когда есть возможность разъехаться. Конечно, все это больше не окрашивалось верой, мы были безбожными дачниками и безбожными заимодавцами. Семьдесят советских лет добавили немало люмпенского, лагерного, коммунального, а еще больше бытового хамства и глухоты к пошлости, но все это, как показывает опыт, изживаемо.