Читать онлайн «Информационная война и геополитика». Страница 78

Френсис Фукуяма — видный американский политолог, футуролог и социолог японского происхождения. Родился 27 октября 1952 года в Чикаго. Получил степень бакалавра в Корнеллском университете, защитил диссертацию по внешней политике СССР и ближневосточной политике в Гарварде.

С 1979 года по настоящее время является членом Департамента политических наук копорации RAND в Вашингтоне (округ Колумбия).

В 1981–1982 и 1989 годах работал в Штабе планирования политики при государственном департаменте США, сначала как специалист по вопросам ближневосточной политики, а затем в качестве заместителя директора по европейским военно-политическим вопросам. В 1981–1982 годах входил в состав делегации США на египетско-израильских переговорах по Палестинской автономии.

Почетный доктор Connecticut College, Doane College, член наблюдательных советов следующих организаций: National Endowment for Democracy, The National Interest, и The New America Foundation, член редакционной коллегии журнала «The Journal of Democracy». Сотрудник факультета общественной политики Университета Джорджа Мейсона. Автор более 80 работ, в том числе «Конец истории и Последний человек» (1992), которая завоевала премию литературной критики журнала «Лос-Анджелес таймс», а также международную премию «Premio Capri».

Ф. Фукуяма ворвался в научную элиту, когда его статья «Конец истории?» была опубликована в журнале «The National Interest» летом 1989 года. Затем последовала одноименная книга («The End of History and the Last Man», 1992), а летом 1999-го «The National Interest» отвел чуть ли не половину номера для специальной дискуссии вокруг статьи, всколыхнувшей мир десятью годами ранее (см. «Francis Fukuyama’s Second Thoughts» — «The National Interest», Summer 1999,? 56, p. 15–44). К этому времени профессор Фукуяма был автором уже четырех книг: за «Концом истории» последовали «Trust: The Social Virtues and the Creation of Prosperity» (1995), «The End of Order» (1997) и «The Great Disruption: Human Nature and the Reconstitution of Social Order» (1998), к которым в последние годы прибавились еще две: «Our Posthuman Future: Consequences of the Biotechnology Revolution» (2002) и «State-Building. Governance and World Order in the 21st Century» (2004).

Мы приведем ключевые положения статьи Френсиса Фукуямы «Конец истории?» со своими небольшими комментариями. Напомним читателям, что данная концептуальная статья была опубликована в 1989 году.

ИЗ СТАТЬИ Ф. ФУКУЯМЫ «КОНЕЦ ИСТОРИИ?»

…Наблюдая, как разворачиваются события в последнее десятилетие или около того, трудно избавиться от ощущения, что во всемирной истории происходит нечто фундаментальное.

Триумф Запада, западной идеи очевиден прежде всего потому, что у либерализма не осталось никаких жизнеспособных альтернатив.

То, чему мы, вероятно, свидетели, — не просто конец «холодной войны» или очередного периода послевоенной истории, но конец истории как таковой, завершение идеологической эволюции человечества и универсализации западной либеральной демократии как окончательной формы правления.

I.

Представление о конце истории нельзя признать оригинальным. Наиболее известный его пропагандист — это Карл Маркс, полагавший, что историческое развитие, определяемое взаимодействием материальных сил, имеет целенаправленный характер и закончится, лишь достигнув коммунистической утопии, которая и разрешит все противоречия. Впрочем, эта концепция истории — как диалектического процесса с началом, серединой и концом — была позаимствована Марксом у его великого немецкого предшественника, Георга Вильгельма Фридриха Гегеля.

II.

Макс Вебер начинает свою знаменитую книгу «Протестантская этика и дух капитализма» указанием на различия в экономической деятельности протестантов и католиков. Эти различия подытожены в пословице: «Протестанты славно вкушают, католики мирно почивают». Центральная тема работы Вебера — доказать вопреки Марксу, что материальный способ производства — не «базис», а, наоборот, «надстройка», имеющая корни в религии и культуре. И если мы хотим понять, что такое современный капитализм и мотив прибыли, следует, по Веберу, изучать имеющиеся в сфере сознания предпосылки того и другого.

III.

Действительно ли мы подошли к концу истории? Другими словами, существуют ли еще какие-то фундаментальные «противоречия», разрешить которые современный либерализм бессилен, но которые разрешались бы в рамках некоего альтернативного политико-экономического устройства? Поскольку мы исходим из идеалистических посылок, то должны искать ответ в сфере идеологии и сознания. В уходящем столетии либерализму были брошены два главных вызова — фашизм и коммунизм.

Согласно первому, политическая слабость Запада, его материализм, моральное разложение, утеря единства суть фундаментальные противоречия либеральных обществ; разрешить их могли бы, с его точки зрения, только сильное государство и «новый человек», опирающиеся на идею национальной исключительности. Как жизнеспособная идеология, фашизм был сокрушен Второй мировой войной. Это, конечно, было весьма материальное поражение, но оно оказалось также и поражением идеи.

Гораздо более серьезным был идеологический вызов, брошенный либерализму второй великой альтернативой, коммунизмом. Маркс утверждал, на гегелевском языке, что либеральному обществу присуще фундаментальное неразрешимое противоречие: это — противоречие между трудом и капиталом. Впоследствии оно служило главным обвинением против либерализма. Разумеется, классовый вопрос успешно решен Западом. Это не означает, что в Соединенных Штатах нет богатых и бедных или что разрыв между ними в последние годы не увеличился. Однако корни экономического неравенства — не в правовой и социальной структуре нашего общества, которое остается фундаментально-эгалитарным и умеренно-перераспределительным; дело скорее в культурных и социальных характеристиках составляющих его групп, доставшихся по наследству от прошлого. Негритянская проблема в Соединенных Штатах — продукт не либерализма, но рабства, сохранявшегося еще долгое время после того, как было формально отменено.

От автора. Хотелось бы подчеркнуть следующее. Идеи Фукуямы о двух вызовах либерализму — фашизму и коммунизму — по-прежнему являются фундаментальной идеологической основой геополитики США. Достаточно прочитать официальные доклады президента США Дж. Буша (например, февральский доклад 2005 года конрессу США). Но ведь таким образом приравниваются две совершенно разные идеологии: фашизм (человеконенавистническая) и коммунизм (главный принцип — интернационализм), что является абсолютно неверным. И конечно, нельзя согласиться с тезисом Фукуямы о том, что «разумеется, классовый вопрос успешно решен Западом». Он как раз не решен, и противоречия между трудом и кпиталом усугубляются, в том числе и в США.

Но сила либеральной идеи не была бы столь впечатляющей, не затронь она величайшую и старейшую в Азии культуру — Китай. Само существование коммунистического Китая создавало альтернативный полюс идеологического притяжения и в качестве такового представляло угрозу для либерализма. Но за последние пятнадцать лет марксизм-ленинизм как экономическая система был практически полностью дискредитирован. Начиная со знаменитого Третьего пленума десятого Центрального Комитета в 1978 году китайская компартия принялась за деколлективизацию сельского хозяйства, охватившую 800 миллионов китайцев. Роль государства в сельском хозяйстве была сведена к сбору налогов, резко увеличено было производство предметов потребления с той целью, чтобы привить крестьянам вкус к общечеловеческому государству и тем самым стимулировать их труд. В результате реформы всего за пять лет производство зерна было удвоено; одновременно у Дэн Сяопина появилась солидная политическая база, позволившая распространить реформу на другие сферы экономики. А кроме того, никакой экономической статистике не отразить динамизма, инициативы и открытости, которые проявил Китай, когда началась реформа. Китай никак не назовешь сегодня либеральной демократией.

На рыночные рельсы переведено не более 20 % экономики, и, что важнее, страной продолжает заправлять сама себя назначившая коммунистическая партия, не допускающая и тени намека на возможность передачи власти в другие руки. Дэн не дал ни одного из горбачевских обещаний, касающихся демократизации политической системы, не существует и китайского эквивалента гласности. Китайское руководство проявляет гораздо больше осмотрительности в критике Мао и маоизма, чем Горбачев в отношении Брежнева и Сталина, и режим продолжает платить словесную дань марксизму-ленинизму как своему идеологическому фундаменту. Однако каждый, кто знаком с мировоззрением и поведением новой технократической элиты, правящей сегодня в Китае, знает, что марксизм и идеологический диктат уже не имеют никакой политической значимости и что впервые со времени революции буржуазное потребительство обрело в этой стране реальный смысл. Различные спады в ходе реформы, кампании против «духовного загрязнения» и нападки на политические «отклонения» следует рассматривать как тактические уловки, применяемые в процессе осуществления исключительно сложного политического перехода. Уклоняясь от решения вопроса о политической реформе и одновременно пе- реводя экономику на новую основу, Дэн сумел избежать того «порыва устоев», который сопровождает горбачевскую перестройку. И все же притягательность либеральной идеи остается очень сильной, по мере того как экономическая власть переходит в руки людей, а экономика становится более открытой для внешнего мира. В настоящий момент более 20 000 китайских студентов обучается в США и других западных странах, практически все они — дети китайской элиты. Трудно поверить, что, вернувшись домой и включившись в управление страной, они допустят, чтобы Китай оставался единственной азиатской страной, не затронутой общедемократическим процессом. Студенческие демонстрации, впервые происшедшие в декабре 1986 года в Пекине и повторившиеся недавно в связи со смертью Ху Яобана, — лишь начало того, что неизбежно превратится в ширящееся движение за изменение политической системы.