Читать онлайн «После империи. Pax Americana – начало конца». Страница 8

Хотя мы и осуждаем насилие, думается, что мы поняли общий смысл яростных столкновений, связанных с Французской революцией, русским коммунизмом, германским нацизмом. Ценности, нашедшие выражение в ходе этих позитивных или негативных событий, представляются по-прежнему современными, поскольку они выражены на светском языке. Но сколько европейцев смогут сегодня занять чью-либо сторону в метафизическом конфликте между протестантами-пуританами Кромвеля и криптокатолическими сторонниками королей Стюартов? Именно во имя Бога убивали друг друга (хотя и в умеренных масштабах) в Англии XVII века. Я сомневаюсь, что сами англичане считают сегодня военную диктатуру Кромвеля необходимым этапом на пути к либеральной Славной революции 1688 года. Пьер Манан был прав, поместив в начало своей антологии либерализма памфлет поэта и революционера Мильтона «О свободе печатать без разрешения и цензуры», изданный в 1644 году. (В русском переводе — «Ареопагитика», или «О свободе печати». — Прим. ред.) [Manent P. Les liberaux. — P.: Gallimard, 2001] Однако в этом произведении обнаруживается столь же неистовства в защиту религии, сколь и в защиту свободы. В другом памфлете тот же автор и деятель пять лет спустя оправдывает казнь Карла I.

Джихад во имя Аллаха последних лет не во всех своих измерениях — явление иной природы. Если он далеко не всегда является либеральным, в основе своей он представляет собой не регресс, а переходный кризис. Насильственность и религиозное неистовство носят временный характер.

Показательным с этой точки зрения является пример Ирана. В 1979 году религиозная революция свергает шаха. Затем следуют два десятилетия идеологических крайностей и кровавых схваток. Но именно потому, что уровень грамотности уже высок, массы на первом этапе приходят в движение, а на втором — страна в целом втягивается в этап всеобщей ментальной модернизации. Едва ли не сразу же после взятия власти аятоллой Хомейни началось снижение рождаемости. Идеологические расхождения, выраженные на языке шиитского ислама, недоступны для понимания европейцев-христиан. Но они имеют не больше «смысла», чем войны между протестантскими сектами в эпоху Кромвеля. Осуждение несправедливостей мира шиитской теологией заключает в себе революционный потенциал точно так же, как изначальная протестантская метафизика, обвинявшая человека и общество в разврате. Лютер и еще больше Кальвин — эти аятоллы XVI века — способствовали появлению возрожденного и очищенного общества Америки, явившейся таким же порождением религиозной экзальтации, как и Иран.

Иранская революция вступает сегодня, к общему удивлению и вопреки нежеланию американского правительства признать очевидность, в этап демократической стабилизации с практикой выборов, которые, не будучи свободными, являются, тем не менее, в основе своей плюралистскими и в которых участвуют свои реформаторы и консерваторы, свои левые и правые.

Последовательный ряд: ликвидация неграмотности — революция — снижение фертильности, — хотя он и не универсален, является достаточно классическим. Грамотность среди мужчин повсюду, за исключением Антильских островов, растет быстрее, чем среди женщин. И политическая дестабилизация — результат деятельности мужчин — предшествует, как правило, распространению контроля за рождаемостью, что зависит, главным образом, от женщин.

Во Франции контроль за рождаемостью стал распространяться после революции 1789 года. В России массовое снижение рождаемости последовало за приходом к власти большевиков и продолжалось на протяжении всего сталинского периода (Общий анализ этих взаимосвязей, см.: Todd E. L’enfance du monde. Setructures familiales et developpement. — P.: Le Seuil, 1984; L’invention de l’Europe. — P.: Seuil, 1990).

Ликвидация неграмотности и снижение рождаемости — это те два всемирных феномена, которые сделали возможным повсеместное распространение демократии. И это явление было отмечено Фукуямой на основании скорее интуиции, чем логических рассуждений, хотя он так и не сумел в своем исследовании постичь, что трансформации в умах служат основой движения политической истории. Я по опыту знаю, что гипотеза о корреляции между падением рождаемости и политической модернизацией может вызвать у политологов-недемографов, как и у демографов-неполитологов, определенное недоверие. Ведь так легко отделить различные аспекты человеческой истории один от другого, считая, что жизнь политическая и жизнь семейная — это независимые друг от друга вещи, будто мужчины и женщины разрезаны на половинки, живущие раздельно: одни половинки — в политике, вторые — в сфере воспроизводства.

Чтобы убедить читателя, я позволю себе напомнить, что в 1976 году, анализируя снижение рождаемости в комбинации с другими признаками, я предсказал в своей работе «Окончательный крах» крушение советского коммунизма. Модные в то время теории и большинство профессиональных советологов соглашались с гипотезой диссидента Александра Зиновьева о том, что homo sovieticus является новым типом человека, сформированного годами диктатуры и террора. Незыблемость испорченной ментальной конституции этого homo sovieticus должна была обеспечить вечность тоталитаризма. Будучи историком и демографом по образованию, я, напротив, исходя из снижения рождаемости в Советском Союзе (42,7 новорожденных на 1000 жителей в 1923-1927 годах, 26,7 — в 1950-1952 годах, 18,1 — в 1975 году), пришел к выводу о вероятности появления нормальных русских, вполне способных к свержению коммунизма (Todd E. Lachute finale. — P.: Robert Laffont, 1976). В России, как во Франции и Германии, переходный период был фазой широких социальных волнений, и происшедшие в это время изменения в поведении полов усугубили сумятицу умов, связанную с ликвидацией неграмотности. Это была сталинская эпоха.

Надо согласиться с мыслью — хотя это и трудно, и противоречит очевидности, — что кризисы и массовые расправы, о которых неустанно пишут средства массовой информации, являются чаще всего не просто феноменами регресса, а нарушениями переходного характера, связанными с самим процессом модернизации. И что просто автоматически стабилизация следует за смутой при отсутствии всякого внешнего вмешательства.

Если взять список регионов, где в начале третьего тысячелетия наблюдаются феномены насилия, нас не может не удивить частое упоминание в нем мусульманских стран. В последние годы получило распространение представление об исламе как о религии чрезвычайно агрессивной, пагубной, проблемной по своей сущности. Хотя Хантингтон считает Китай главным соперником Соединенных Штатов, именно яростная воинственность ислама и его предполагаемый конфликт с христианским Западом лежат в основе аргументации «столкновения цивилизаций». Несущим каркасом этого труда, сработанного топором, является классификация по религиозному признаку. Каталогизация России в качестве православной, а Китая — конфуцианской страны может лишь выглядеть гротескной для тех, кто знает сущностную нерелигиозность русских и китайских крестьян. Кстати, именно изначальная слабость религий в этих двух странах в большой мере способствовала успеху коммунистических революций в первой половине XX века.

«Теория» Хантингтона — это, в сущности, дщерь современного джихада. Это — вывернутая наизнанку концепция аятоллы Хомейни, который, как и изощренный американский стратег, верил в конфликт цивилизаций.

Впрочем, нет необходимости искать сущность ислама, клеймить его пресловутую склонность к войнам, подтверждаемую военной карьерой Магомета, осуждать угнетенное положение женщин в арабском мире, чтобы понять взрывы идеологических страстей и массовость убийств в этой религиозной зоне. Несмотря на разнообразие мусульманского мира с точки зрения уровня развития образования, он все же в целом является отсталым по сравнению с Европой, Россией, Китаем и Японией. Вот почему сегодня, в переживаемую нами фазу исторического развития, многие мусульманские страны находятся в процессе совершения великого перехода. Они расстаются с тихой ментальной рутиной, свойственной невежественному миру, и идут в направлении другого стабильного мира, основанного на всеобщей грамотности. Между этими двумя мирами — страдания и бунты, связанные с разрывом с прежней ментальностью.

Некоторые мусульманские страны уже завершили этот переход по окончании интегристского кризиса, который, естественно, коснулся в первую очередь студентов высших учебных заведений.

В Иране революция переходит в спокойное русло. В Алжире исламизм Фронта исламского освобождения, ставшего орудием терроризма и убийств, теряет последние силы. В Турции рост влияния религиозных партий не поставил под угрозу светский характер государства, унаследованный от Кемаля Ататюрка. Можно только поддержать Жиля Кепеля, когда он утверждает в своей книге «Джихад», что в планетарном масштабе исламизм пошел на убыль. С большой исторической и социологической уверенностью Кепель локализует в Малайзии, где уровень грамотности особенно высок (88% в 2000 году), начало спада политико-религиозного кризиса (Kepel G. Jihad. Expansion et declin de l’isslamisme. — P.: Gallimard, 2000).