Читать онлайн «Происхождение украинского сепаратизма». Страница 39

По канве «Истории русов» он рассыпается удивительными узорами, особенно на тему о Екатерине II.

Есть у Шевченко повесть «Близнецы», написанная по-русски. Она может служить автобиографическим документом, объясняющим степень воздействия на него «Истории русов». Там рассказывается о некоем Никифоре Федоровиче Сокире — мелком украинском помещике, большом почитателе этого произведения.

«Я сам, будучи его хорошим приятелем, часто гостил у него по нескольку дней и, кроме летописи Конисского, не видал даже бердичевского календаря в доме. Видел только дубовый шкаф в комнате и больше ничего. Летопись же Конисского, в роскошном переплете, постоянно лежала на столе, и всегда заставал я ее раскрытою. Никифор Федорович несколько раз прочитывал ее, но до самого конца ни разу. Все, все мерзости, все бесчеловечия польские, шведскую войну, Биронова брата, который у стародубских матерей отнимал детей грудных и давал им щенят кормить грудью для свой псарни — и это прочитывал, но как дойдет до голштинского полковника Крыжановского {142}, плюнет, и закроет книгу, и еще раз плюнет»*.

Переживания героя этого отрывка были, несомненно, переживаниями самого Шевченко. «История русов» с ее собранием «мерзостей» трансформировала его мужицкую ненависть в ненависть национальную или, по крайней мере,|168: тесно их переплела между собой. Кроме «Истории русов», сделавшейся его настольной книгой, поэт познакомился и со средой, из которой вышло это евангелие национализма. Приехав в середине 40-х годов в Киев, он не столько вращался там в университетских кругах среди будущих членов Кирилло-Мефодиевского братства, сколько гостил у хлебосольных помещиков Черниговщины и Полтавщины, где его имя было известно и пользовалось популярностью, особенно среди дам. Некоторые из них сами пописывали в «Отечественных записках».

Мужское общество чаще всего собиралось на почве «мочемордия», как именовалось пьянство. А. Афанасьев-Чужбинский, сам происходивший из лубенских помещиков, красочно описывает тамошние празднества в честь Бахуса. По его словам, пьянство процветало, главным образом, на почве скуки и безделья, сами же по себе помещики представляли «тесный кружок умных и благородных людей, преимущественно гуманных и пользовавшихся всеобщим расположением» {143}. В этом обществе можно было встретить и тех оставшихся в живых сподвижников и друзей В. Г. Полетики, из чьей среды вышла «История русов». Встречи с ними происходили также при дворе генерал-губернатора кн. Репнина, с которым Шевченко познакомился через А. В. Капниста, сына поэта. О Мазепе, о Полуботке, о Петре и Екатерине, а также о присоединении Малороссии, как печальной дате в истории края, он мог наслушаться здесь вдоволь. Недаром именно на эти годы близости с черниговскими и полтавскими помещиками падают самые неприязненные его высказывания о Богдане Хмельницком.

Во всей эпопее Хмельнитчины он видел только печальный, по его мнению, факт присоединения к Москве, но ни страданий крестьянского люда под «лядским игом», ни ожесточенной борьбы его с Польшей, ни всенародного требования воссоединения с Россией знать не хотел. Величайшая освободительная война украинского крестьянства осталась вовсе незамеченной вчерашним крепостным.

В московском периоде истории его опять печалит судьба не крестьянства, а казачества. Он плачет о разгоне Сечи,|169: а не о введении нового крепостного права. Возмущаясь тем, что «над дітьми козацькими поганці панують» {144}, он ни разу не возмутился пануваньем детей казацких над его мужицкими отцами и дедами, да и над ним самим. Период после присоединения к России представляется ему сплошным обдиранием Украины. «Москалики що заздріли то все очухрали» {145}.

Драгоманов не без основания полагал, что черниговские и полтавские знакомства оказали на Шевченко гораздо более сильное влияние, чем разговоры с Гулаком, Костомаровым и Кулишем. Патриотизм его сложился, главным образом, в левобережных усадьбах «потомков гетмана дурного», где его носили на руках, где он был объявлен надеждой Украины, национальным поэтом, где нашлась даже почитательница, готовая на собственный счет отправить его на три года в Италию.

«Национальным поэтом» объявлен он не потому, что писал по-малороссийски, и не потому, что выражал глубины народного духа. Этого как раз и не видим. Многие до и после Шевченко писали по-украински, часто лучше него, но только он признан «пророком». Причина: он первый воскресил казачью ненависть к Москве и первый воспел казачьи времена как национальные. Костомарову не удается убедить нас, будто «Шевченко сказал то, что каждый народный человек сказал бы, если б его народное существо {146} могло возвыситься до способности выразить то, что хранилось на дне его души» [136]*. Поэзия его интеллигентская, городская и направленческая. Белинский, сразу же по выходе в свет «Кобзаря», отметил фальшь его народности:

«Если господа кобзари думают своими поэмами принести пользу низшему классу своих соотчичей, то в этом они очень ошибаются: их поэмы, несмотря на обилие самых вульгарных и площадных слов и выражений, лишены простоты вымысла и рассказа, наполнены вычурами и замашками, свойственными всем плохим пиитам,— часто нисколько не народны, хотя и подкрепляются ссылками на историю, песни и предания,— и следовательно, по всем этим причинам они непонятны простому народу и не имеют в себе ничего с ним симпатизирующего» {147}.|170:

Лет через сорок то же самое повторил Драгоманов, полагавший, что «Кобзарь» «не может стать книгою ни вполне народною, ни такой, которая бы вполне служила проповеди „новой правды“ среди народа»*.

Тот же Драгоманов свидетельствует о полном провале попыток довести Шевченко до народных низов. Все опыты чтения его стихов мужикам кончались неудачей. Мужики оставались холодны [137] {148}.

Подобно тому как казачество, захватившее Украину, не было народным явлением, так и всякая попытка его воскрешения, будь то политика или поэзия,— не народна в такой же степени.

Несмотря на все пропагандные усилия самостийнической клики вкупе с советской властью, Шевченко был и останется не национальным украинским поэтом, а поэтом националистического движения.|171:

Слово «организация» плохо вяжется с маленьким кружком, известным под именем «Кирилло-Мефодиевского братства», возникшим в Киеве при университете Св. Владимира в 1846—1847 г. Он не успел ни организоваться, ни начать действовать, как был ликвидирован полицией, усмотревшей в нем революционное общество, вроде декабристского. Идеи насильственного ниспровержения государственного строя у его членов не было, но успели выработаться кое-какие взгляды на будущее устройство России и всех славянских стран. Это устройство представлялось на манер древних вечевых княжеств — Новгорода и Пскова. В бумагах Н. И. Костомарова, самого восторженного из членов братства, сохранилась запись: «Славянские народы воспрянут от дремоты своей, соединятся, соберутся со всех концов земель своих в Киев, столицу славянского племени, и представители всех племен, воскресших из настоящего унижения, освободятся от чуждых цепей {149}, воссядут на горах (киевских), и загремит вечевой колокол у св. Софии, суд, правда и равенство воцарятся. Вот судьба нашего племени, его будущая история, связанная тесно с Киевом» [138]*.

«Матери городов русских» предстояла роль матери всех славянских городов.

Нетрудно в этом отрывке уловить все тот же мотив «Соединенных славян», звучащий в названиях одного из декабристских обществ и киевской масонской ложи. При|172: этом не обязательно предполагать, как это часто делают, идейную преемственность между декабристами и кирилло-мефодиевцами. Гораздо вернее допустить, что те и другие имели общего учителя панславизма в лице поляков. Недаром «Книги бытия украинского народа», написанные Костомаровым как некое подобие «платформы» братства, хранят на себе ясный след влияния «Книг польского народа и польского пилигримства» Мицкевича. Кроме того, во время их написания, в 1846 г., Костомаров часто встречался с поляком Зеновичем — бывшим профессором Кременецкого лицея, рассадника польского национализма. Зенович был ревностным поборником идеи всеславянского государства.

Главные принципы Кирилло-Мефодиевского кружка давно выяснены и сформулированы. А. Н. Пыпин дает краткую их сводку в таком виде: освобождение славянских народностей из под власти иноплеменников; организация их в самобытные политические общества, федеративно связанные между собою; уничтожение всех видов рабства; упразднение сословных привилегий и преимуществ; религиозная свобода мысли, печати, слова и научных изысканий {150}, преподавание всех славянских наречий и литератур в учебных заведениях [139]*. К этому надо прибавить, что такая всеславянская федерация мыслилась не монархической, а республиканской, демократической. Про царя говорили, что он «хоч який буде розумний, а як стане самодержавно панувати, то одуріє» {151}. Всеми общими делами должен заведовать «общий славянский собор из представителей всех славянских племен» {152}.