Читать онлайн «Классы наций. Феминистская критика нациостроительства». Страница 26

Эти инициативы можно рассматривать как свидетельства «общественного патриархата». Как указывает М. Ривкин-Фиш, в России (и других странах региона) проблемы аборта, рождаемости и материнских льгот, призванных стимулировать женщин к рождению нескольких детей, стали постоянными темами общественных дискуссий и площадками, где формируется гендерное неравенство и происходят переговоры о социальной власти[217].Социальная политика, направленная на поддержку «различия», требует сильного государства (или «большого правительства»), способного собрать налоги и установить социальное распределение. Поэтому «защита материнства и детства» может служить моральной легитимации – посредством демонстрации приверженности социальной справедливости – авторитарных (что происходит, например, в Беларуси) и националистических режимов. Летом 2014 года кириллический сегмент Интернета обсуждал выдвинутую российским законодателем инициативу запретить продажу табака женщинам, не достигшим 40 лет, т. е. находящимся в активном репродуктивном возрасте[218]. Одновременно с этим в России (и еще ранее в ряде постсоциалистических государств Европы) были выдвинуты инициативы по ограничению женского репродуктивного выбора; в Абхазии были полностью запрещены аборты; появилась информация о возрождении «женского обрезания» в Дагестане. «Льготы» часто сопровождаются риторикой «дара» (подарка) женщинам со стороны мужчин или государства. Их введение требует ограничения или «окультуривания» (термин Н. Фрейзер) рынка, т. е. его государственного регулирования, и в этой точке дискуссии о гендерных ролях могут переходить в обсуждение классовой стратификации.

Политику регулирования обычно приветствуют те женщины, чье трудовое участие или даже выживание в ином случае было бы невозможно, однако в условиях рынка и борьбы за эффективность часть женщин может рассматривать такие меры как инструмент ограничения их автономии. Концепция материнского капитала, который, по сути дела, означает плату за репродуктивный труд, подверглась критике со стороны феминисток и гендерных исследовательниц, поскольку такая выплата «не может компенсировать той социальной и экономической автономии, которую дает оплачиваемый труд вне дома»[219], но превращает матерей в «получателей льгот», т. е. тех, кто подлежит регулированию и контролю. При такой модели социального воспроизводства женщины в условиях рынка получают статус «иждивенок» или «зависимых»: одним из свидетельств такого отношения к ним может служить внесенный в 2013 году в российскую Думу законопроект, согласно которому женщины должны получать разрешение у мужей на аборт. Очевидно, что люди, которые должны спрашивать разрешение у других людей право на свое собственное тело, не являются автономными, полными гражданами, и некоторые либеральные феминистки полагают, что «когда женщинам отказывают в праве рисковать на работе здоровьем и жизнью, сидеть в тюрьме, служить в армии и т. д., государство беспокоится более о своих корпоративных интересах, чем о нуждах конкретной женщины»[220]. Часть женщин, настаивающих на праве выбирать «восхождение на эшафот», стремится таким образом утвердить свою автономию и человеческую полноценность, однако эти требования следует рассматривать в широком контексте постсоветского классообразования, так как с возникновением «буржуазного» класса происходит структурация среди женщин. Если «льготы» могут быть инструментом усиления гендерного различия и удаления женщин с рынка труда, то возникновение (невозможной при социализме) буржуазной семейной модели с мужчиной-кормильцем и женщиной – хозяйкой дома происходит в рамках определенного класса. В условиях политики «жесткой экономии», т. е. экономической либерализации и сокращения социальных расходов в ответ на последний кризис, «одомашнивание» женщин и делегирование работы по уходу в частную сферу может иметь целью решение проблемы «заботы» (присмотр за детьми, больными и стариками), т. е. не только экономического, но и социального кризиса[221]. С другой стороны, «одомашнивание» можно рассматривать как часть процесса постсоветского классообразования, в рамках которого происходит как формирование «буржуазного класса», так и расслоение среди женщин, когда «автономные» (работающие) женщины нанимают других, ниже оплачиваемых женщин, для присмотра за детьми. Этим, в частности, объясняется «классовый характер» части постсоветского феминизма[222] и нередко наблюдаемое презрение либеральных феминисток к женщинам, оказавшимся неуспешными на рынке и полагающимся на «льготы». Нэнси Фрейзер признает (в другом географическом контексте), что феминизм мог оказаться «на одной стороне» с глобальным капитализмом[223], так как концепт «автономии» исторически подключен к понятию «класс».

Аргументы «равенства», к которым иногда прибегают в постсоветских феминистских дискуссиях, подобны тем, которые использовала в конце XVIII века де Гуж, и тому есть причина. Эти дискуссии, хотя и имеют место через двести лет после событий Французской революции, происходят в обществе, где (вновь) формируются капиталистические отношения и складывается буржуазная идеология, а во всем мире при этом обсуждается политика мер жесткой экономии, т. е. сокращения социальных услуг, что имеет первостепенное значение для конструирования гендерных ролей. В тех же случаях, когда происходит продвижение идеи «различия», по умолчанию предполагаются и социалистические принципы распределения ресурсов и соответствующая классовая структура. В таком случае «гендерное равенство» может играть роль смещенного аргумента в пользу социальной справедливости (т. е. нерыночного распределения), а также являться полем борьбы за социальное государство и способы его воплощения. Таким образом, приверженцы феминистской идеологии оказываются перед ложной дилеммой, за что следует бороться: за автономию (независимость, признание полноценной субъектности) или за социальную защиту, которая переструктурировала бы социальные правила в их пользу[224]. Обсуждая феминистскую проблему «равенства» и «различия», мы (каждый раз на новом историческом витке) сталкиваемся с глобальным выбором: между (условными) капитализмом и социализмом. Ни тот ни другой способ общественного устройства не решают проблему гендерного равенства сами по себе; однако – и пониманием этого мы обязаны опыту постсоциализма, – очевидно, решить ее в отрыве от проблемы распределения также невозможно.

Эта статья, являющаяся попыткой «связать конкретный опыт проживания в семье в различных точках времени и пространства с более крупными социальными структурами и процессами»[226], посвящена реконфигурации домашних ролей и распределению власти в семьях «русских программистов» за рубежом. Она также затрагивает те «переговоры» относительно своего статуса, в которые такие семьи неизбежно вступают, пытаясь позиционировать себя в более широкой социальной общности чужой культуры. «Программистами» принято называть специалистов по информационным технологиям (ИТ), даже если они и не заняты собственно программированием («кодированием», на профессиональном жаргоне, хотя большинство занимаются именно этим). «Русскими» на Западе считаются выходцы из бывшего СССР, независимо от национальности, к которой они сами себя относят, или «страны исхода».

Суть проблемы состоит в следующем. На рубеже тысячелетий информационные технологии превратились в тот «всеобщий золотой эквивалент», которым измеряется уровень развития, мощи и благосостояния государства. В США, например, существуют два главных показателя состояния экономики: общий (индустриальный) индекс Dow-Jones и индекс NASDAQ, регистрирующий только колебания стоимости акций компаний, занимающихся информационными технологиями. Несмотря на то что страны Запада являются безусловными лидерами по степени распространения ИТ как в бизнесе, так и в повседневной жизни, спрос на специалистов в этой сфере не может быть удовлетворен их собственными человеческими ресурсами. Соответственно, западные компании видят выход «в поиске талантов там, где инженеров больше, чем хороших рабочих мест»[227]. Политика благоприятствования въезду и соответствующие визовые программы для специалистов по высоким технологиям в последние годы были одобрены правительствами Германии, Велибритании и других государств первого мира. В начале 2000-х только в США хайтеки[228] прибывали по рабочей визе для квалифицированных специалистов (виза Н-1В) в количестве 160 тысяч человек в год, в основном из Индии и Китая, хотя приток специалистов из постсоветского региона был также заметен. Это напрямую связано с распадом советского военно-промышленного комплекса – в прошлом основной сферы разработки и использования высоких технологий в нашей части света, хотя способствует миграции «внекультурность» самой профессии, которая, не будучи привязанной ни к какой конкретной культуре, может быть реализована где угодно.