Читать онлайн «Классы наций. Феминистская критика нациостроительства». Страница 1

© Е. Гапова, 2016

© ООО «Новое литературное обозрение», 2016

Объединяющей темой включенных в этот сборник текстов является пересечение гендера – как категории организации социального – с двумя другими властными разделениями: классовым и национальным (не обязательно этническим, но так или иначе связанным с формированием новых постсоветских государств[1]). Почти все представленные здесь статьи и эссе публиковались ранее по-русски или по-английски, и решение собрать их вместе связано со следующими соображениями. Эти тексты были написаны в попытке осмыслить некоторые тенденции постсоциализма, а также принять участие в выработке критической позиции в отношении к ним. Как я полагаю, они сохраняют объяснительное и в некоторых случаях политическое значение в настоящих условиях.

Написанные в разное время, но представленные вместе, эти тексты становятся относительно целостным высказыванием авторской позиции, которая в значительной мере является поколенческой. Я принадлежу к той исследовательской когорте, для которой создание «языка» для обсуждения социальной реальности и, в частности, гендерных отношений являлось не только академической задачей, но и личным проектом. В его основании лежала интенсивная (само)рефлексия, спровоцированная огромным социальным сдвигом, участницами которого мы оказались. В некоторых случаях критика достигала точки «деконструкции» самих себя – себя прежних – как субъектов, встроенных в классификационные схемы, т. е. созданных, если следовать терминологии Л. Альтюссера[2], в процессе «интерполяции» идеологическими институтами своего места и времени и наконец осознавших это. Вместе с тем нарушение границ и высвобождение из старых схем, как стало понятно позднее, нередко означало встраивание в новые классификации, которые создавались уже при нашем участии, а потому вначале не осознавались как дисциплинирующие.

Как молодые образованные советские женщины «догендерного» периода, мы обдумывали себя в терминах и понятиях известной нам социальной теории и популярных нарративов, где господствовала точка зрения, что суть «женского вопроса» состоит в социальном обеспечении материнства. Философское и социологическое осмысление телесности как категории, лежащей в основании гендера, т. е. социальной организации полового различия (первичного социального разделения во всех обществах), интерпретации ее в контекстах отношений власти (в фукодианском смысле), социальной стратификации и организации институтов, порождения желания, создания классифицирующих оснований восприятия мира и конструирования «я», было редуцировано до отсыла к особой «женской психологии»[3]. Эта идеологизированная субстанция включала эмоциональность, нелогичность, сосредоточенность на конкретном в противовес общему и абстрактному (мужскому) и т. д., что проистекало, согласно господствовавшей точке зрения, из женской репродуктивной функции. Если, находясь в этой противоречивой ситуации – будучи «нелогичными от природы» и в то же время занимаясь научной деятельностью, требовавшей рациональности и последовательности, – мы ощущали какие-то проблемы именно «как женщины» (чаще всего они были связаны с непризнанием женской независимой субъектности и человеческой полноценности[4]), то не знали языка, чтобы их назвать, описать и осмыслить. Не имея названия, эти проблемы «не существовали» – отсылка к известному тексту Гайятри Спивак «Могут ли угнетенные говорить?»[5] (Спивак использует термин «субалтерны») в данном случае возникает почти автоматически.

Создание нового аналитического языка было связано с заимствованием в начале 1990-х – в рамках изменяющегося институционального контекста, присоединения к глобальной академии, а также политических процессов – в русский язык, а также в другие языки постсоветского пространства термина «гендер» как ключевого означающего иного дискурса. За заимствованием нового термина всегда встают проблемы кросс-культурного перевода и освоения концептуальной парадигмы, к которой принадлежит новое слово. Очевидно, первыми о задачах «феминистского перевода» в процессе переноса знания написали Елена Здравомыслова и Анна Тёмкина в прекрасном предисловии к составленной ими «Хрестоматии феминистских текстов»[6].

Чтобы стать инструментами символической власти, новые дискурсы должны быть «услышаны», они должны опираться на какие-то внутренние «ощущения», на основании которых могут быть реконструированы классификационные границы и созданы символические репрезентации. Поначалу участвовавшим в проекте создания нового символического мира казалось, что термин «гендер» откликается на самое важное в нас. Он позволял обозначить то, для чего ранее не было названия, и структурировать личный опыт, упорядочивал окружающую реальность и отвечал на многие мучительные вопросы, т. е. был ключевым для конструирования новой идентичности. Однако, как полагал Луи Альтюссер, идентичность является первичной формой идеологии. Освобождающиеся от гегемонии прежнего языка обычно не замечают работы новой дискурсивной власти, авторизацию и персонализацию которой осуществляют они сами. Ее деконструкция потребовала бы отстраненного наблюдения за собой и критической рефлексии собственной standpoint, т. е. социально обусловленной исследовательской позиции, выражающейся в постановке вопросов, отборе тем исследования и приверженности определенным методам, теориям и именам. Достичь такой степени критической зрелости при столкновении с новым знанием, появившимся в виде лавины хлынувших одновременно текстов, имен, концепций[7] (часто в сомнительных переводах), особенно трудно: для описываемого периода интенсивного изменения отношений между властью и знанием была поначалу характерна готовность принимать «несоветские» объяснения социальной реальности и непосредственно прикладывать их к локальным контекстам.

Новый термин, разрушая одни классифицирующие основания и выстраивая новую гегемонию (что есть свойство языкового означивания в принципе), вводил категории, «изобретенные» в другом обществе и времени, т. е. предлагал иную парадигму социального. Универсальный «патриархат» (власть мужчин) – а не конкретная конфигурация власти – стал одним из ключевых «объяснений» гендерных трансформаций постсоветского периода. В это время многие западные – а затем и постсоветские – исследователи отмечали важную тенденцию: очевидный «подъем» маскулинности, глорификацию и героизацию мужского начала, появление сильного (а чаще богатого, что стало синонимом власти) мужчины одновременно с вытеснением женщин из общественной сферы и рынка труда. Эта тенденция часто трактовалась как проявление цивилизационной отсталости, неосознания советскими женщинами своего угнетения и общего провала социализма, неспособного решить проблему гендерного равенства: советские достижения в этой сфере более не признавались. Таким образом, «женский вопрос», встроенный в повестку дня демократизации, стал непосредственно политическим, а академический феминизм стал рассматриваться как знак и проводник либеральных политических взглядов. Гендерные проблемы всегда включены в глобальные противостояния, и связь исследований и активизма стала важным вопросом в академических и активистских дискуссиях того времени.

В этой связи уместно вспомнить известную работу Чандры Моханти «Под западным взглядом…», посвященную постколониальной критике западного феминизма и содержащую требование деколонизации феминистского анализа. В частности, Моханти пишет о том, что кросскультурная феминистская критика должна принимать во внимание макрополитические и макроэкономические системы и процессы: понять их универсальное значение помогает тщательный анализ локального. В целом, полагает она, необходима критика того, как западный феминистский анализ трактует «третий мир»[8]. Эти соображения оказываются полезными и в отношении феминистской критики «второго» мира. При более внимательном рассмотрении постсоветского «восстания патриархата» стало возможным предположить его связь с созданием в регионе новых национальных государств. Даже в тех случаях, когда независимая государственность оказывалась «данностью», результатом раскола территории по когда-то проведенным административным границам, она требовала оформления национального исторического нарратива, конструирования государственного мифа и легитимации культурного отличия. Важными инструментами национального проекта становилось переизобретение мужественности и женственности, репрезентации женщины как родины (матери или «национальной невесты»), прославление мужчины-защитника, противостоящего врагу – «другому», на протяжении веков стремившемуся поработить («изнасиловать») женщину-родину[9], символическая сексуализация межнациональных отношений как отношений власти/подчинения. «Мужская сила» стала рассматриваться как основа этих отношений: иллюстрацией такой интерпретации может служить мем, ставший популярным в контексте дискуссий, развернувшихся в социальных сетях и СМИ в 2014 году и связанных как с реакцией на события в Украине, так и с усилением противостояния с Западом.