Читать онлайн «Вместе или врозь? Судьба евреев в России. Заметки на полях дилогии А. И. Солженицына». Страница 33

Бумага поистине все терпит. Постулируя мистическую связь между тремя евреями, отделенными друг от друга тысячелетиями, Мандель, в сущности, приписывают евреям все социальные потрясения и катаклизмы, когда-либо случавшиеся в истории человечества. От чего, конечно, снова переходит к истории России. Солженицын с готовностью цитирует. Русское правительство «окончательно зачислило еврейский народ во враги отечества», но это, так сказать, поделом, ибо «хуже того было, что многие еврейские политики зачислили и самих себя в такие враги, ожесточив свои сердца и перестав различать между „правительством“ и отечеством — Россией… Равнодушие еврейских масс и еврейских лидеров к судьбам Великой России было роковой ошибкой» (стр. 453–454). Это пишет тот самый автор, который только что иронизировал по поводу того, как еврейская революционная молодежь, с пеной у рта и с риском попасть на каторгу, спорила о формах земельной собственности русских крестьян! Так в чем же была «роковая ошибка» евреев — в том, что они вместе с русскими революционерами боролись с деспотическим режимом, чтобы сделать Россию свободной и счастливой страной, или в том, что они были равнодушны к ее судьбе, полагая, что им с ней не по пути? Только очень неумный и полуобразованный «публицист», одержимый манией своей собственной значимости, может без зазрения совести выставлять на всеобщее обозрение такой интеллектуальный кисель. Вести разговор на таком уровне просто неудобно. Но именно из такого сора Солженицын выстраивает свою концепцию ведущего участия евреев в революции. Он пишет уже от себя:

«…и в разрушении монархии, и в разрушении буржуазного порядка… евреи также послужили передовым отрядом. Такова — прирожденная мобильность еврейского характера, и его опережающая повышенная чуткость к общественным течениям, к проступу будущего. Но в истории человечества не раз бывало, что из самых естественных порывов людей — потом вдруг да вырастали неестественные чудовища» (Стр. 123).

Иначе говоря, неестественное чудовище большевистской тирании «произросло» из естественной мобильности еврейского характера! Если не одни они совершили революцию, то «послужили передовым отрядом».

Солженицын приходит к тому, с чего начал. Он не ищет ответа на поставленный вопрос, не решает задачу, а подгоняет решение под заранее известный ему ответ. Ответ этот заимствован отнюдь не у Ландау или Манделя, а из досоветских и пост-советских писаний черносотенных публицистов, от М. О. Меньшикова и В. В. Шульгина до И. Р. Шафаревича и В. В. Кожинова.

Но почему же все-таки в России произошла революция? Кто был ее действительным вдохновителем и организатором? На этот вопрос в книге Солженицына ответа нет. Мой посильный ответ — в следующих главах.

Как мы видели, статистические выкладки о процентном участии евреев в революционном движении, на которые опирается Солженицын, оставляют за бортом огромное большинство участников революционных выступлений, а выписки из «еврейских источников», приводимые им в подтверждение преобладающего участия евреев в революции, тенденциозны и тенденциозно подобраны. Однако наиболее существенный изъян его построений на этот счет в том, что относительное участие тех или иных групп населения в разрушении царской России в принципе не может быть оценено на основании статистических данных.

Самые разные общественные круги и отдельные личности, в том числе и те, кто не был сторонником революции, своими действиями, а порой и просто фактом своего существования намеренно или ненамеренно, подмывали устои склеротического режима. Ненасильственное сопротивление, к которому призывал яснополянский мудрец, в бессильной злобе преданный церковной анафеме, содействовал дискредитации и развалу системы с куда большей эффективностью, чем все революционные партии. Роль одного Троцкого в тысячу раз превосходила роль сотен рядовых, да и не очень рядовых «бойцов революции», ну а Ленин стоил сотен Троцких. Однако и Ленин, и Сталин, и Троцкий, и Плеханов, и Керенский, и все боевики-эсеры не имели бы ровно никакого значения (в крайнем случае, в подробном учебнике российской истории им отводилось бы краткое подстрочное примечание), если бы не главный революционер всех времен и народов, государь император всероссийский, царь польский, великий князь финляндский и прочая, и прочая и прочая — Николай II. Если бы не методичное разрушение могучей империи венценосным конспиратором, то «товарищ Сталин не принимал бы в 1931 году в Кремле мистера Бернарда Шоу», как не без остроумия заметил его двоюродный дядя, великий князь Александр Михайлович (Сандро).[169]

В Советском Союзе о Николае II были опубликованы тонны разоблачительных текстов, рисовавших его кровожадным злодеем. Они не стоят той бумаги, на которой написаны. Все, что ими было достигнуто, — это обратная реакция постсоветской историографии, когда почти все авторы ударились в другую крайность, стремясь максимально облагородить последнего российского самодержца, показать его невинной жертвой — то ли еврейского заговора, то ли большевистских зверств, то ли еще кого-то или чего-то, но только не его собственной политики и линии поведения. Интересно, что у Солженицына, как в эпопее «Красное колесо», так и в «научном», как он считает, труде о русско-еврейских отношениях, в котором евреям отводится столь важная роль в революционном движении, Николай Романов почти отсутствует. Словно на российском троне восседала не действующая историческая фигура, а какая-то мумия, не человек, а тень человека.

Николай Александрович Романов как частное лицо был вполне симпатичен. Он был невысок, но хорошо сложен, строен, с офицерской выправкой, приятным лицом и чарующим взглядом больших голубых глаз. Он любил наряжаться в мундиры самых разных полков, и некоторые ему очень шли. Он был хорошо воспитан, мягок, предельно выдержан, немногословен. Он не был умен, но обладал цепкой памятью. Умел вести неторопливую светскую беседу о пустяках — дружески, но держа дистанцию, не впуская собеседника себе в душу. Он никогда не повышал голоса, и в его манере держаться не было ничего самодержавного или хотя бы барского. Он был любящим мужем, нежным, заботливым отцом, образцовым семьянином. Будь он, допустим, помещиком средней руки, он мог бы прожить спокойную, счастливую жизнь в кругу своих родных и близких. Он любил простые, здоровые развлечения и, вероятно, много времени уделял бы рыбалке, охоте, пилке и колке дров, верховой езде и особенно пешим прогулкам. Он мог бы стать хорошим метеорологом: мало кто с такой любовной пунктуальностью отмечал в дневнике малейшие колебания погоды.

Его природное здоровье и здоровый образ жизни давали ему хороший шанс дожить до глубокой старости, выдать замуж всех четырех дочерей и с наслаждением возиться с озорующим выводков внучат. Вот с единственным сыном Николаю Александровичу не повезло. Унаследованная болезнь оказалась роковой. Она причиняла мальчику много страданий, доводила родителей до отчаяния, и — вопреки их героическим усилиям — в сравнительно раннем возрасте свела бы его в могилу. Одна мысль об этом причиняла отцу и матери много горя. Но можно не сомневаться, что при глубокой религиозности Николая Александровича он сумел бы со скорбным достоинством пережить свое несчастье. Тем больше отцовской заботы и нежности он отдавал бы дочерям и внукам и почил бы в окружении многочисленного семейства, обливающегося искренними слезами.

Закадычных друзей, в силу некоторых особенностей характера, у Николая Александровича, вероятно, не было бы; но среди знакомых он пользовался бы уважением и любовью, хотя те, кому довелось бы узнать его ближе, перешептывались бы о том, что-де человек он хороший, но неустойчивый; что серьезных дел с ним лучше не затевать, так как слова своего он не держит, обещанного может не исполнить; судачили бы о том, что он скуповат, на чужую беду неотзывчив и что он был бы много приятнее, общительнее и интересней, если бы не находился под каблуком своей властной супруги — единственного в семье человека «в штанах», как она сама говорила.

Словом, Николай Романов был обычным средним человеком, со своими сильными и слабыми сторонами. Но этому среднему человеку выпала далеко не средняя роль на подмостках исторической сцены, и все его качества — положительные и отрицательные, полезные и вредные соединились роковым образом для того, чтобы привести к гибели его империю, его самого и столь любимое им семейство.

Оглядываясь на его жизнь, нельзя не увидеть в ней мистической заданности, словно с самого рождения неумолимый рок вел его к гибели в подвале Ипатьевского дома.