Читать онлайн «Последняя банда: Сталинский МУР против «черных котов» Красной Горки». Страница 2

Так разомкнулись 1920-е годы. К 1922 году, спустя четыре года после того, как уголовный розыск стал самостоятельной службой органов внутренних дел, в 350 русских тюрьмах находилось 80 ООО заключенных (данные из архивов известного историка генерал-полковника В. Ф. Некрасова). Через тридцать лет, в марте 1953 года, Берия сделает доклад о положении в советских лагерях (а уж он-то знал о них все) и с профессиональной гордостью подтвердит существование двух с половиной миллионов заключенных, среди которых политических — триста тысяч. Гигантский рывок. Но, забегая вперед, скажу, что в современной демократической Америке за решеткой находится почти столько же: два миллиона триста тысяч.

И снова спустимся на русскую землю. Главный принцип воровского этикета Япончика — «делись!» — был заменен на новый: «не иди против системы — и система тебя не тронет». В какой-то мере это стало своеобразным непротивлением злу насилием. Дескать, не истощай запас насилия попусту — в жестокой уголовной среде он тебе еще пригодится. Бандитские группы, имевшие и деньги, и влияние на местный воровской порядок, были прагматичны. Большевики победили — значит, победил сильнейший. Так тому и быть.

Этот принцип стал заповедью Натана Френкеля, активного участника банды Мишки Япончика. Бывший уголовник и фарцовщик станет таким же активным участником советской жизни и даже получит три ордена Ленина. Из черного лагерного подземелья он рванул прямо по вертикали к свету, на самый верх советского управления.

В свое время Натан Френкель был искусным контрабандистом. Хотя его привел на нары собственный размах, способность к размаху и вывела его из тюрьмы. В 1924 году он избежал расстрела благодаря особому решению, принятому на самом верху. Почему? Вероятно, он уже тогда стал нужен как теневой предприниматель и знаток криминального мира. Ведь он и за решеткой не сидел сложа руки. Для начала Натан Френкель предложил тюремному начальству Соловков организовать артель по пошиву кожанок, потом горячо взялся строить жаркие бани, а вскоре пошел еще дальше. Свои соображения о том, как эффективно использовать труд заключенных, он отослал в высшую инстанцию — в Кремль. В результате государство стало с пользой ворочать огромным людским сырьем: не просто дешевая, а бесплатная рабочая сила стала использоваться для масштабных государственных проектов. А двигателем индустриального прогресса оказался хитрый, находчивый зек, умеющий не только выживать, но и выживать с пользой. Самая амбициозная стройка Сталинской эпохи — Беломорско-Балтийский канал — результат гениальной безнравственности Френкеля, оказавшейся как нельзя ко двору, к месту и ко времени. Он смекнул, что сейчас государство не протянет руку помощи бывшему бандиту — государство протянет руку за помощью. И новый начальник Натан Френкель эту помощь предоставил. Уж он-то хорошо знал блатной мир, его силу и слабости. Эта стройка проглотила многих крепких, видавших виды воров и убийц, не говоря уже об обычных смертных — жертвах политических чисток.

Но иногда в смертельной воронке Беломорканала разворачивались удивительные судьбы. Из обреченного мира отверженных все-таки вылетала искра. Одна из таких судеб — редких, хотя и не уникальных для 30-х годов — достойна отдельного рассказа.

В моем доме живет солнечный портрет обнаженной девушки. Крым, 1938 год. Она сидит у самодельного зонтика, оберегаемая густой южной флорой. Это не студийная постановка. И не просто портрет. Сама жизнь, нежная и таинственная, полная чувственных живописных оттенков, воздуха, света, вторгается в душу. Эта картина со мной уже много лет. Автор этого чуда — народный художник России Степан Ильич Дудник. В 1994 году, когда я работала с художниками послевоенного поколения, мы встретились в его просторной студии на Чистых Прудах. Показывая на одну из поздних работ, выполненных по стеклу, Степан Ильич вытянул руку, и из-за кромки правого рукава рубашки зазмеилась искусная татуировка. Должна сказать, что я уже находилась под обаянием этого человека, внешне очень напоминавшего Пикассо. Татуировка заинтриговала, уводила в далекое, трагическое время. Такой известный художник вряд ли сделал бы себе наколку в зрелом возрасте.

Мне сразу вспомнилась судьба еще одного живописца, ленинградца Эдуарда Кочергина. Сын «врагов народа», а ныне главный художник БДТ, член Академии художеств и писатель, он провел, как тогда говорили, «за пазухой у Лаврентия» почти все детство и раннюю юность. Иногда тоска и голод толкали его на побеги и знакомства с умельцами воровских дел. Будучи в спецприемнике НКВД, он увидел потрясающие цветные наколки, покрывающие тело старика-помхоза (когда-то тот продал свое тело японской татуировальной школе, чтобы выкупиться из плена).

«Нательные гравюры — мой первый Эрмитаж» — таким Кочергин увидел в татуировке свободное искусство. Ведь наколки советских заключенных были сделаны грубо, варварски. Заключенные ждали неделями, когда воспаленные руки заживут. Гадали, быть или не быть заражению. От помхоза Кочергин впервые узнал, что тушь, замешанную на спирту, вводят согласно знанию анатомии, не разрушая, а раздвигая кожу, вводя тоненькие иголки. Это искусство помогло Кочергину выжить в колониях. В основном блатные просили его наколоть профиль Сталина. Из песни слова не выкинешь — Сталин был культовой фигурой среди уголовников, ни один политический руководитель ни до, ни после него не украшал собой уголовные тела. Что это было — уважение к силе, к его тюремному дореволюционному прошлому или вера в спасительную силу изображения? Попадаясь в руки милиции, блатные срывали рубашку с груди, надеясь избежать смертельных побоев — кто ж захочет разбить лицо самому вождю? «Ближе к сердцу кололи мы профили…» Не один раз Сталин принял на себя пулю вместе с приговоренными.

Эти мысли вихрем пронеслись у меня в голове и на миг заслонили студию на Чистых Прудах. И вот я снова рассматриваю змею-татуировку, пытаюсь вникнуть в значение экзотического рисунка.

— Какая красота!

Сначала Степан Ильич рассказал немного.

— Память о Симферополе… — И уже с огоньком: — О Симферопольской тюрьме. Сделали с другом одинаковые татуировки — у него змея на левой руке, у меня — на правой. А потом было дело, отрабатывал на Беломорканале… Проходил, так сказать, перековку. За дело, кстати. Никакой политики.

Позднее я увидела фотографии худенького, смуглого паренька с огромными глазами — он ворочал тачки с песком и камнями. Этот снимок был сделан на Беломорско-Балтийском канале Александром Родченко. Знаменитый авангардист сделал и другие фотографии: Степан в столовой для заключенных, он же — за игрой в карты и, неожиданно, — перед огромным холстом, с кистью в руке. А предыстория такова.

Беломорско-Балтийский канал притягивал не только заключенных, но и свободных художников и писателей. Максим Горький не раз посещал лагеря, начиная с Соловков, где ему довелось встретиться с филологом Дмитрием Лихачевым (будущий академик Д. Лихачев, которого содержали вместе с ворами и мокрушниками, написал в 1930 году, перед отправкой на Беломорканал, социально-психологическое исследование «Картежные игры уголовников»). А в 1933 году, когда Горький приехал на Беломорканал вместе с Александром Родченко, произошла его встреча с другим заключенным — Степаном Дудником. Он отбывал срок за многократное воровство.

Степан родился в Евпатории в 1913 году. Тиф и революция разбросали его сестер и братьев по стране, и мальчик остался сиротой. В голодные крымские зимы он ютился на улицах под железными бочками, в которых поддерживался огонь. Просыпаясь утром, он видел рядом с собой умерших беспризорников.

На время его приютил одноногий краснодеревщик, и Степан стал расписывать спинки кроватей крымскими пейзажами.

После объявления НЭПа, в 1921 году, в магазинах появилось все, но не для всех. Голодуха и бездомность продолжали убивать крымских жителей, особенно малолетних. Однажды за небольшое вознаграждение какой-то блатной попросил Степана влезть в форточку и открыть защелку. Так началось освоение им новой профессии, а потом и исправительных колоний. Феодосийская тюрьма. Симферопольская. Побеги, снова заключения. Много лет спустя жена Дудника Л. Антонова вспоминала его рассказ, как однажды в кабинете следователя на Лубянке он назвал себя другим именем (собственного он все равно не знал), но у следователя была прекрасная память, и он напомнил фамилию, под которой Степан проходил по делу год назад.

После очередного освобождения Степан решил уехать на Кавказ. Нужны были документы. Увидев на вокзале парня, внешне похожего на него, Степан профессионально вытянул у него билет профессионального союза (тогда паспортов еще не ввели) и стал на всю жизнь Степаном Ильичом Дудником.