Читать онлайн «Кризис человечества. Выживет ли Россия в нерусской смуте ?». Страница 27

Однако приближение к разуму в обсуждении климатической темы на этой формальной замене терминов, насколько можно судить, и заканчивается.

Прежде всего, нет полной уверенности даже в главном — в самом наличии глобального изменения климата. Действительно, большинство людей на личном опыте и опыте своих родственников согласны с тем, что «с погодой творится что-то неладное», однако длительные и при этом надежные измерения температуры ведутся лишь на незначительной части земной поверхности, что в принципе не позволяет делать глобальных выводов. Что касается «живой памяти народов», сами периодические сообщения о побитии температурных рекордов столетней давности носят довольно двусмысленный характер: получается, что схожий пик «глобальной жары» наблюдался всего лишь сто лет назад и не вызывал тогда никаких сенсационных обобщений.

Если предположить, что глобальное изменение климата действительно наблюдается, нет никаких убедительных признаков того, что оно осуществляется именно под воздействием деятельности человека. Весьма возможно, что колебания климата носят всецело природный характер и вызывается факторами, просто неизвестными нам. Классическим примером служит обмеление Каспийского моря якобы в результате деятельности человека, которое на закате существования Советского Союза вызвало сходную истерику и перекрытие залива Кара-Богаз-Гол, где происходило особо интенсивное испарение воды. После этого выяснилось, что антропогенный фактор здесь ни при чем, а колебания уровня Каспийского моря носят объективный и долговременный характер.

Обращаясь к событиям мирового масштаба, не стоит забывать, что еще совсем недавно по геоклиматическим меркам, в X веке нашей эры в Шотландии вызревал виноград — тоже без всякой промышленной деятельности человека и, соответственно, без всякого вызванного ею «парикового эффекта». Даже сегодня, после всех пропагандируемых ужасов «глобального потепления», нам еще весьма далеко до этого положения. С другой стороны, в Средние века в Европе наступил «малый ледниковый период» — опять-таки без всякой промышленной активности, всякие ссылки на которую в этом свете воспринимаются как проявление совершенно неуместной среди мало-мальски образованных людей мании величия.

Наконец, даже если предположить, что глобальное изменение климата вызвано деятельностью человека, остается совершенно неизвестным характер его влияния. Никаких достоверных моделей формирования климата (и, в частности, влияния на него производственной деятельности человека) просто не существует в природе.

И наконец, даже если предположить, что все дело действительно в «парниковых газах», сам их перечень представляется в высокой степени случайным. В конце концов, по одной из гипотез, главным «парниковым газом» является отнюдь не углекислый газ, но самый обыкновенный водяной пар. Если это хотя бы частично соответствует действительности, вся структура ограничений выбросов должна быть кардинальным образом изменена.

Перечисленных допущений в принципе вполне достаточно для того, чтобы полностью исключить возможность использования гипотезы о глобальном потеплении в каких бы то ни было практических целях. Но будто специально для доведения этого издевательства над здравым смыслом до окончательного абсурда, при определении величин национальных квот на выбросы «парниковых газов» апологеты глобального изменения климата принципиально учитывают только величину этих выбросов, категорически отказываясь принимать в расчет объем «парниковых газов», поглощаемых биотой (преимущественно лесами) соответствующих стран!

При этом они не устают указывать на рост разрушительности природных катаклизмов, якобы подтверждающий их гипотезу о увеличении масштабов климатических изменений (хотя она спокойно объясняется и одним только усложнением техносферы человечества, что объективно повышает ее уязвимость). Однако даже без учета такого искажающего статистику фактора, как растущая алчность страховых компаний, потери от природных катаклизмов традиционно исчисляются в долларах, подверженных, как и большинство валют, инфляции, — и оказывается, что рост масштабов потерь от природных катаклизмов во второй половине XX века примерно соответствует масштабу обесценения доллара за то же время.

Таким образом, вся гипотеза о росте климатической уязвимости человечества (по всей совокупности причин этого) является, мягко говоря, как минимум недоказанной.

Однако идеология принципиально отличается от науки как раз полным отсутствием потребности в каких бы то ни было доказательствах: место твердого знания всецело заменяет для нее «видение» — совокупность взглядов и представлений, основанных, как правило, на четко очерченных интересах.

В случае истерики, связанной с глобальным изменением климата, эти интересы заключаются в потребности развитой части человечества в восстановлении идеологического единства.

Как будто иллюстрируя этот тезис, Строуб Тэлбот на Родосском форуме «Диалог цивилизаций» прямо заявил, говоря о противодействии глобальному потеплению, что факты не должны мешать действиям развитых стран.

Таким образом, на смену «советской военной угрозе» и «международному терроризму» идет «глобальное потепление». Это в определенной степени прогрессивный подход, так как новая идеология менее агрессивна и конфронтационна, чем предыдущие, но способна обеспечить не менее высокий уровень общественной мобилизации. (Правда, внешне эта мобилизация выглядит, как не имеющая убедительного логического обоснования массовая истерика.)

Существенно, что если антисоветизм как глобальная идеология развитых стран имел четко выраженную коммерческую основу (стремление взломать последний изолированный от развитых стран масштабный рынок и захватить его спрос и ресурсы), то противодействие глобальному потеплению по своим мотивациям имеет принципиально нерыночный характер.

Тем самым она выражает общую закономерность нового времени, в котором «деньги теряют значение»: стратегические решения все в большей степени приобретают принципиально нерыночные мотивы. Таково стремление Евросоюза к наращиванию в энергопотреблении доли альтернативных (и в основном дотируемых) источников энергии. Таков технологический рывок Китая, осознавшего, что при старых технологиях ему не хватит воды, почвы и энергии (при этом обновляются даже те технологии, сохранение которых было коммерчески выгодным). Такова — на более низком, национальном масштабе — культивируемая элитами Прибалтики и Польши животная ненависть к России при том, что она объективно является естественным, наиболее удобным хозяйственным партнером этих стран.

В этой связи нельзя не отметить, что рыночная мотивация объективно играет на руку России как стране с традиционным, обусловленным всей ее культурой восприятием материальной выгоды как принципиально второстепенного при принятии значимых решений фактора.

Еще несколько лет назад среди разношерстных интеллектуальцев было модно тешить себя бесконечными спорами о том, кто же такие русские, то есть они сами.

Увы! — натужная «мыследеятельность» по поводу критерия русскости и русской культуры в целом не оставила после себя почти ничего, кроме бессвязных лозунгов «Россия — это мы!» и «русский тот, кто сам себя так называет». В отношении последнего стоит напомнить, что уже перепись 2002 года выявила в России 288 тыс. человек, не владеющих русским языком и при этом считающих себя русскими.

Едва ли не главным результатом тех дискуссий стал анекдот про патриота и лампочку: «Если патриот может ввинтить лампочку в патрон так, чтоб та светила и ему при этом не помешает ни ЦРУ, ни ФСБ, ни „Моссад“, ни „мировая закулиса“, — это не истинный патриот».

А ведь пытаться действовать, не зная себя, так же нелепо, опасно и в конечном счете невозможно, как и пытаться действовать, не зная объекта своих действий.

Именно культура, определяющая принадлежность индивида к тому или иному обществу и цивилизации, является главным стратегическим фактором конкурентоспособности последних. Не зная своей культуры, не видя ее отличий от остальных, мы в принципе не можем понимать свои недостатки и преимущества в глобальной конкуренции.

Уже относительно скоро крушение сгнившей клептократии в ходе системного кризиса на короткое время приоткроет России «окно возможностей», даст шанс пусть мучительного, но возрождения страны и очередного становления заново российской цивилизации.

Если мы не сможем учесть свою собственную специфику: мобилизовать свой потенциал и сдержать, насколько возможно, свои пороки, — мы можем не просто упустить это «золотое время». Действуя «вслепую», по принципу «свои своих не познаша», мы можем вновь, как на рубеже 80-90-х годов, уничтожить свою страну и себя вместе с ней.