Читать онлайн «Сибирское бремя». Страница 31

В эпоху царизма, в советский и постсоветский периоды истории России главным приоритетом любого российского правительства оставался контроль над территорией и населением, а не максимизация свободы и благоденствия людей (и даже не экономическое развитие государства).[23] Но этот же приоритет контроля в свою очередь поставил российское правительство в весьма затруднительное положение. Из-за своей громадности России всегда приходилось балансировать между контролем над территорией и контролем над населением. В России контроль над территорией всегда понимался как ее обживание, заселение и обработка, для чего требовалось рассылать людей по бескрайним просторам. Населенные пункты поэтому были настолько отдалены друг от друга, что, конечно же, находились вне пределов физической досягаемости для российской столицы и местонахождения правительства. Поэтому становилось все сложнее контролировать население с точки зрения сбора налогов или обеспечения общественного порядка. Исторически эта дилемма была разрешена посредством закрепления сельского населения за определенным местом и привязки его к земле через крепостничество и крестьянскую общину, или мир; а также путем использования городов в качестве рабочих инструментов администрации. Иначе говоря, большинство городов в России формировались не как добровольные ассоциации свободных людей, как убежище от произвола правителя, подобно тому, как это было в Западной Европе2. Скорее, города являлись центрами несвободы.

В ранние эпохи российской истории могущество царизма зависело от укомплектованности армии и масштабности войн, а следовательно, от увеличения посредством налогов или другими способами государственных доходов, необходимых для содержания армии и ведения войн. Богатство шло от земли, то есть от сельскохозяйственных и природных ресурсов (будь то в виде мехов, лесных богатств или металлов и минералов). Это предопределило настоятельную необходимость установления контроля над землей. Она олицетворяла хранилище богатства (природные ресурсы), или из нее это богатство произрастало (плодородные сельскохозяйственные земли). Пока земля была источником богатства, для ее обработки требовалась рабочая сила. Пока рабочая сила была в дефиците по сравнению с землей, насущной становилась оседлость — закрепление сельского населения на определенном месте для работ на земле. Без оседлой рабочей силы невозможно было бы добиться активного сальдо сельскохозяйственного баланса, которое пополнило бы государственные доходы и укрепило экономику. В такой большой стране, как Россия, простирающейся далеко за пределы евразийских степных земель, всегда можно было отыскать место, куда крестьяне могли бы сбежать и оказаться вне досягаемости государства или землевладельца, — работать на себя, а не на государство или кого-нибудь еще.

В таких условиях государству надо было создать или использовать некий механизм, с помощью которого можно было бы властвовать над крестьянами, удерживать их (по мере возможности) на одном месте, эксплуатировать их труд и облагать их налогами. Крепостничество было одним из таких эффективных инструментов, привязывающих крестьян к землевладельцу, который, по существу, и распоряжался землей вместо государства в ключевых сельскохозяйственных регионах. Крепостничество в России было, фактически, современной версией более архаичных форм рабства3. Его окончательное введение в XVII веке было тесно связано с необходимостью выгодного использования земли. Хотя и не все крестьяне были крепостными — то есть непосредственно и персонально принадлежали конкретному землевладельцу, — все они в конечном счете были привязаны к той земле, которую возделывали и от которой кормились4. Привязка к земле осуществлялась еще через один общественный институт, коллективную группировку, называемую миром или общиной. Это было сельскохозяйственное крестьянское сообщество, основанное на совместном владении пахотной и пастбищной землей5.

Учет крестьян в плане исполнения ими работ или несения воинской службы, а также оплаты ими налогов велся через мир. Это привело к феномену чуть ли не абсолютной местнической замкнутости или замкнутости в рамках общины большинства российского населения в эпоху царизма — о чем, кстати, свидетельствует тот факт, что первоначальный термин для обозначения крестьянской общины, мир, означает еще и «вселенная». Для многих россиян мир действительно был их вселенной — в той мере, в какой он вмещал в себя или ограничивал их совместную деятельность. До революции около 80 процентов российского населения подпадали под категорию «крестьян» по государственной классификации, и, как упоминалось ранее, хотя они больше и не занимались обработкой земли и проживали в административных центрах или городах, большинство из них сохраняло связи со своими сельскими общинами из соображений государственной службы и налогообложения6. Крестьяне, помимо всего прочего, были еще обязаны подавать прошение миру каждый раз, когда они хотели покинуть общину на продолжительное время, а также чтобы получить разрешение жить и работать вне общины. Вплоть до 1906 года крестьянам было разрешено свободно покидать землю и общины и искать работу и место для постоянного проживания, где они пожелают.

Инструментом контроля над людьми, живущими за пределами мира, и для посредничества во взаимодействии государства, частных лиц и коммунальных подразделений как раз и стали административные центры и города. Из-за быстрых темпов российской территориальной экспансии не хватало времени для «естественного» образования промышленных и торговых городов, предназначенных для обслуживания окрестного сельскохозяйственного региона, на большинстве новых заселяемых территорий. В этой ситуации цари прибегали к администрированию и стали сами создавать административные центры и города на территориях, которые они захватывали, или в регионах, где селились россияне. Эти административные центры и города формировались исключительно для того, чтобы в них можно было сконцентрировать людей с целью осуществления контроля над ними и их экономической и военной мобилизации. Таким образом, города были превращены в административный инструмент российского государства еще в XVI веке. До того как Московия упрочилась в качестве доминирующей силы на российском пространстве, на Северо-Западе России в период с XII по XV столетие возникли независимые города-государства — Новгород, Псков и Смоленск, в какой-то степени подобные таким же городам в средневековой Европе. Это были города-крепости, города-ярмарки и важные торговые центры, располагавшиеся на основных речных и сухопутных маршрутах. Однако с завоеванием Москвой Новгорода в 1478 году независимость всех этих городов как коммерческих и политических центров была подавлена, и формирование городов стало происходить во взаимосвязи с укреплением централизованного Российского государства. Административные центры и города в имперской России задумывались как военно-административные аванпосты. Многие из них — Архангельск, Воронеж, Саратов и Самара — были учреждены непосредственно по государеву указу. Необходимость ведения, финансирования и победоносного завершения войн превратила города в элементы государственной военной структуры, а равно и в источники государственных доходов. Административные центры и города были пунктами сбора прямых и косвенных налогов. В XVII столетии управление городом и сбор там налогов были отнесены к юрисдикции местного военного командующего, воеводы, также надзиравшего за работой выборных городских должностных лиц и дублировавшего ее7. Хотя некоторые крупные городские центры с большой численностью жителей и оживленной экономической деятельностью и образовались более или менее «естественным» образом без связи с военной необходимостью, они зачастую не возводились имперской столицей в ранг городов8.

Историк Марк Раефф (Marc Raeff) писал о России: «Империя была поделена… без учета географических, исторических и общественных связей или сложившихся экономических взаимоотношений. По указу из деревень создавались новые города, для того чтобы иметь необходимые административные центры, за которыми, пусть до известной степени и на словах, признавалась возможность экономической деятельности в качестве торговых центров… но их экономический потенциал оценивался с позиций имперских взаимосвязей, а не на основе сформировавшихся местных или региональных способов ведения торговли»[24]3.