Читать онлайн «Доктрина шока». Страница 40

Но несмотря на весь здравомыслящий цинизм, как только войска приготовились к бою, по стране пронеслась волна, по словам одной из резолюций лейбористской партии, «ура-патриотического милитаристского умонастроения», в которой Фолклендские острова воспринимались как последняя вспышка славы умирающей империи23. Тэтчер прославляла «фолклендский дух», охвативший народ; на практике это означало, что толпа перестала скандировать «Сучку — в канаву!», а майки с надписью «Хунта, заткнись!» быстро расходились24. Ни Лондон, ни Буэнос-Айрес не предприняли серьезных попыток избежать столкновения. Тэтчер отмахнулась от ООН точно так же, как это сделали Буш и Блэр при подготовке войны в Ираке, не заинтересованные в применении санкций или переговорах. Обе стороны хотели только одного — славной победы.

Тэтчер сражалась за свое политическое будущее — и добилась успеха. После победы в Фолклендской войне, которая унесла жизни 225 британских солдат и 655 аргентинцев, премьер-министра прославляли как героя войны, а ее кличка «железная леди» стала звучать как похвала25. Изменились данные опросов. Личный рейтинг Тэтчер за время войны вырос более чем вдвое, с 25 до 59 процентов, что гарантировало ей победу на выборах в следующем году26.

Британские военные действия на Фолклендских островах имели кодовое название «Корпоративная операция», и хотя это было случайное название военной кампании, оно несло в себе предчувствие будущего. Тэтчер использовала свою невероятную популярность после победы для осуществления той самой революции корпоративизма, о невозможности которой она писала Хайеку раньше. Когда в 1984 году забастовали шахтеры, Тэтчер восприняла это как продолжение войны с Аргентиной и потребовала применить столь же жесткие меры. Она произнесла свои знаменитые слова: «Нам пришлось сражаться с внешним врагом на Фолклендах, а теперь нам предстоит сражаться с врагом внутренним, которого победить куда сложнее, хотя он не в меньшей степени угрожает свободе»27. Отнеся британских рабочих к категории «внутренних врагов», Тэтчер обрушила на бастующих всю мощь государственной машины; в одном случае 8000 полицейских из отрядов подавления беспорядков, с дубинками, многие на конях, штурмовали пикетное заграждение перед фабрикой, в результате чего было ранено 700 человек. На протяжении длительной забастовки число раненых достигло нескольких тысяч. Как писал Сеймас Милн, репортер газеты Guardian, давший подробное описание забастовки в книге «Внутренний враг: тайная война Тэтчер против шахтеров», премьер-министр потребовала от тайной полиции усилить наблюдение за профсоюзом, и в частности за его воинственным предводителем Артуром Скаргиллом. За этим последовала «самая грандиозная операция слежки за всю историю Британии». В профсоюз просочились многочисленные агенты и информаторы, все телефоны прослушивались, «жучки» были установлены в жилищах активистов и даже в закусочных, где они часто собирались. Глава исполнительного комитета профсоюза был обвинен перед палатой общин в том, что является агентом отдела МИ-5 военной разведки, засланным для «дестабилизации и саботажа в профсоюзе», хотя тот отверг эти обвинения28.

Найджел Лоусон, канцлер казначейства Великобритании на момент забастовки, объяснял, что правительство Тэтчер видело в профсоюзе своего врага. «Они вооружались так, как будто готовились сражаться с Гитлером в конце 1930-х годов, — говорил он через десяток лет после этих событий. — Всем нужно было готовиться»29. Как это было и перед Фолклендской войной, никто не помышлял о переговорах, была лишь одна цель — разбить профсоюз любой ценой (а учитывая дополнительную работу 3000 полицейских в сутки, это стоило очень дорого). Колин Нейлор, сержант полиции, находившийся на переднем фронте этого конфликта, назвал происходившее «гражданской войной»30.

К 1985 году Тэтчер победила и во второй войне: голодные рабочие уже не могли сопротивляться, в конечном итоге 966 из них были уволены31. Это был полный разгром сильнейшего профсоюза Великобритании и ясное послание всем остальным: если Тэтчер готова на все, чтобы сломить шахтеров, от которых зависят освещение и тепло в стране, для других, не таких мощных профсоюзов работников, чья продукция или службы не столь важны, было бы самоубийством противиться новому экономическому порядку премьер-министра. Подобное заявление без слов сделал и Рональд Рейган несколько месяцев спустя после начала своего президентства в ответ на забастовку авиадиспетчеров. Отказавшись выполнять свое дело, они «лишились права на эту работу и вынуждены будут ее оставить», сказал Рейган. Затем он одним махом уволил 11400 очень важных для страны работников — и после этого шока рабочее движение США не может полностью оправиться до сих пор32.

В Британии Тэтчер использовала свою победу над Аргентиной и над шахтерами для продвижения радикальной экономической программы. Между 1984 и 1988 годами правительство приватизировало, среди прочих, British Telecom, British Gas, British Airways, British Airport Authority и British Steel, а также распродало акции British Petroleum. Как атака террористов 11 сентября 2001 года дала непопулярному президенту возможность начать масштабную приватизацию (в случае Буша — приватизацию безопасности, войны и восстановления), так Тэтчер использовала свою войну для начала первого аукциона приватизации в истории западной демократии. Это была воистину «Корпоративная операция» с далеко идущими историческими последствиями. Успешное использование премьер-министром Фолклендской войны стало первым убедительным примером того, что экономическая программа чикагской школы может осуществляться без военной диктатуры и камер пыток. Тэтчер показала, что при достаточно крупном политическом кризисе шоковую терапию в ограниченном объеме можно проводить и в условиях демократии.

Однако Тэтчер понадобился враг, объединивший страну, чрезвычайные обстоятельства, которые оправдывали ее срочные меры и репрессии, кризис, благодаря которому она выглядела крепким и решительным лидером, а не жестоким угнетателем. Эта война сослужила ей бесценную службу, но Фолклендская война в начале 80-х была уже аномалией, пережитком старинных колониальных конфликтов. Если 80-е годы действительно станут зарей новой эры мира и демократии, как многие уверяли, столкновения подобного типа будут происходить слишком редко и не смогут послужить основой для развертывания глобального политического проекта.

В 1982 году Милтон Фридман написал знаменательные слова, которые лучше всего суммируют принципы доктрины шока: «Только лишь кризис — подлинный или воображаемый — ведет к реальным переменам. Когда такой кризис возникает, действия зависят от идей, которые можно найти вокруг. И в этом заключаются наши главные функции: создавать альтернативы существующей политике, сохранять в этих идеях жизнь, делать их доступными до тех пор, пока политически невозможное не станет политически неизбежным»33. Это стало своеобразной мантрой его движения в условиях новой демократической эпохи. Аллан Мельцер развивает эту философию дальше: «Идеи — это альтернативы, которые ждут, чтобы кризис стал катализатором изменений. Модель влияния Фридмана заключалась в том, чтобы сделать эти идеи приемлемыми и достойными применения в тот момент, когда предоставляется такая возможность»34.

Фридман подразумевал не военный кризис, но экономический. Он понимал, что в обычных обстоятельствах экономические решения принимают под давлением разнообразных борющихся интересов: рабочие хотят работы и повышения зарплаты, собственники хотят снижения налогов и ослабления регулирующих ограничений, а политики ищут равновесия между этими противоположными силами. Тем не менее если возникает достаточно серьезный кризис — падение стоимости национальной валюты, развал рынка, резкий экономический спад, — то со всем остальным можно не считаться и лидеры могут свободно сделать то, что необходимо (или считается необходимым) в качестве чрезвычайных мер, которых требует критическое положение страны. Таким образом, кризис — это в какой-то мере зона, свободная от демократии, зазор в политике, для своего осуществления обычно требующей согласия, не всегда достижимого.

Идея, что обвал рынка может стать катализатором революционных изменений, имеет долгую историю, причем эта идея была на вооружении левых, особенно русских большевиков. По их теории гиперинфляция, уничтожая стоимость денег, толкает массы на шаг вперед к разрушению капитализма35. Это объясняет, почему некоторые сектанты из числа левых постоянно просчитывают условия, при которых капитализм достигнет «кризиса», подобно тому как члены евангелических церквей ищут признаки конца света. В середине 80-х эта коммунистическая идея обрела новую жизнь — ее взяли на вооружение экономисты чикагской школы, которые утверждали, что падение рынка может стать преддверием левой революции, но его можно использовать и для того, чтобы разжечь огонь правой контрреволюции. Эта теория получила название «кризисной гипотезы»36.