Читать онлайн «Бобо в раю. Откуда берется новая элита». Страница 26

Решение, которое Рожак предлагал проблеме технократии, тоже было сугубо богемного толка. «Расширение собственного „я“ достигается не с помощью специальной подготовки, но через простодушную открытость разнообразным опытам». Он считал, что людям, живущим в индустриальных капиталистических обществах, необходимо заново открыть для себя более естественные, более непосредственные способы восприятия. «Мы должны быть готовы принять за аксиому, что расширение собственного „я“ приводит к созданию более творческой, красивой и гуманной личности, нежели приверженность к объективному сознанию». Рожак считал, что, если мы будем воспринимать жизнь больше как игру, это может изменить окружающую нас реальность: «Вот наш основной контркультурный проект: объявить и небеса, и новую землю столь необъятной и удивительной, что технократия с ее чрезмерными притязаниями в присутствии такого великолепия вынуждена будет отступить на второстепенные позиции в жизни людей. Создать и как можно шире распространить идею о том, что такое жизненное самосознание подразумевает готовность к визионерским опытам и раскрытию творческого воображения со всеми вытекающими из этого последствиями».

Ничего такого, как известно, не произошло. Если у проблемы, которую Уайт и Рожак связывали с организационной структурой американского общества, и существовало решение, оно едва ли состояло в развитии космического самосознания, а также низвержении и подчинении ему рационалистического мышления. Тут Рожак понастроил воздушных замков. Но это не означает, что они с Уайтом ошиблись в своей критике технократии или порожденной ею конформистской искусственной морали. Просто для практического переосмысления организационных и социальных структур нужен был более приземленный, практический взгляд.

На самом деле семена этого переосмысления стали пробиваться еще до того, как Рожак написал свой труд. В 1961 году Джейн Джэйкобс опубликовала «Смерть и жизнь больших американских городов». По сей день эта книга остается самой влиятельной работой, отражающей взгляды бобо на общественные и организационные структуры.

Джейн Джэйкобс родилась в Скрэнтоне, Пенсильвания в 1916 году, отец был врачом, мама – учительницей. Закончив школу, Джейн устроилась репортером в газету Scranton Tribune. Продержавшись год, она отправилась искать счастья в Нью-Йорк, где сменила несколько работ от стенографистки до внештатного корреспондента, пока не получила скромное место в редакции журнала Architecual Forum. В 1956-м, выступая в Гарварде, она скептически оценила господствовавшую тогда модернистскую стратегию городского развития, в результате которой с карты исчезали целые районы, и на их месте возникали ряды симметричных многоквартирных домов, окруженных продуваемыми всеми ветрами и, как правило, безлюдными парками. Уильям Уайт предложил Джейн сделать из этого выступления материал для Fortune, который, после некоторых трений с руководством Time Inc., был напечатан под заголовком «Оставьте центр для людей». Затем Джэйкобс развила эту тему, и получилась книга «Смерть и жизнь больших американских городов», посвященная главным образом городскому планированию, но не только. Выходя за рамки вопросов проектирования, Джэйкобс создает описание хорошей жизни, и с каждым годом ее представления о том, какой она должна быть, обретали все больше верных последователей как в левом богемном, так и в буржуазном правом лагере.

На первый взгляд Джэйкобс – типичная представительница богемы. Журналистка, живущая в Гринвич-Виллидж – мекке богемного мира. Имеет смелость выступать против рационалистов, крупных девелоперов, планирующих снести целые кварталы и построить на их месте аккуратные спальные районы, парки и высокотехнологичную транспортную инфраструктуру. Ей претит монотонность, единообразие и стандартизация. Монументальные вкусы правящих слоев вызывают у нее отвращение. В то же время она воспевает интуицию и непроизвольную прозорливость. У нее есть свойственный богеме вкус ко всякого рода экзотике – будь то африканская скульптура или румынская беседка. Типичная нонконформистка, Джэйкобс одевается в стиле поздних посетительниц городских кофеен, что успело уже войти в моду. Ее оппоненты, проектировщики тех лет, воспринимали ее как чуждую им богемную штучку и презирали ее «ехидство и ядовитую болтовню».

Но давайте присмотримся к героям идеального городского сообщества, описанным в «Смерти и жизни больших американских городов». Самые сильные и красивые строки Джэйкобс посвятила жизни своего квартала на Гудзон-стрит в Гринвич-Виллидж (с. 65–71 в издании Modern Library). За особую атмосферу на этой улице отвечали лавочники: Джо Корначчиа – владелец продуктового магазинчика, мистер Кучагейн, портной, мистер Голдштейн, хозяин скобяной лавки. Наполеон полагал, что после того, как он назвал англичан нацией лавочников, ничего более оскорбительного для буржуа придумать невозможно. И действительно, до сих пор образ владельца малого бизнеса использовался в богемной литературе как образцовый носитель узколобых буржуазных ценностей. Однако Джэйкобс вовсе не корит мелких предпринимателей за их приземленность и прагматизм. Напротив, она восхищается их повседневными заботами: их хлопотливостью, чистоплотностью, повседневной приветливостью и общительностью. Один хранит запасные ключи для всей улицы. Другой разносит местные сплетни. Все вместе они присматривают за своим кварталом. Такими буржуазными добродетелями Джэйкобс как раз и восхищается.

В удивительно поэтичном пассаже зеленщик, владелец прачечной и прохожие представлены танцорами балета. Джэйкобс приравнивает их мельтешение к высокому искусству. Появляется продавец фруктов и приветливо машет рукой, мастер из лавки «Изготовление ключей» идет посплетничать с хозяином сигарной лавки, мимо на роликах катятся дети, прохожие тянутся к пиццерии. «Этот балет не знает антрактов, – пишет Джэйкобс, – но его досужие па действуют, как правило, благотворно и умиротворяюще». Я не берусь вспомнить прозаический отрывок, где повседневный мир обычной улицы, с заурядными магазинами и привычным ритуалом, был воспет столь тонко и трогательно.

Во многом именно тон повествования стал причиной успеха книги Джэйкобс. В нем нет той избыточности и патетики, какая была свойственна произведениям Керуака и более поздних радикалов, того же Теодора Рожака. Нет в нем и той помпезности и назидательности, что встречается в большинстве произведений интеллектуалов 1950-х. Джэйкобс наотрез отказывается от утопии и радикализма – этих неотъемлемых составляющих романтического направления. Она не приемлет образ интеллектуала, далекого от повседневной жизни и витающего в мире идей. Отсюда ее свободный внятный язык. Ее взгляд полон внимания к мельчайшим деталям (наверное, не случайно образцом подобного взгляда на окружающую действительность стала именно женщина). Современное ей городское планирование вызывало в ней негодование, тем не менее Джэйкобс не спешила обрушивать на своих врагов громы и молнии. Ее ответ на насущные вопросы таков: вместо того чтобы протестовать и выдвигать новые теории, нужно спокойно и внимательно оглядеться вокруг. Буржуазная теория познания окружающего мира часто апеллирует к здравому смыслу, тогда как богемная гносеология – к воображению. Джэйкобс же приглашает нас оценить способ восприятия, требующий и здравого смысла, и восприимчивости, и практических знаний лавочника, и той чуткости восприятия окружающей среды, каким обладают художники и писатели.

И главное, Джэйкобс примиряет буржуазную любовь к порядку с богемной жаждой эмансипации. Городская улица, считает она, хаотична только на первый взгляд, на самом деле здесь царит порядок. «Под внешним хаосом старого города, – пишет она, – когда городской механизм работает бесперебойно, скрывается стройный порядок, позволяющий поддерживать безопасность на улице и свободу передвижения. Это сложная система, в центре которой лабиринт тротуаров в сочетании с непрерывным потоком взглядов; это порядок, состоящий из движения и перемен, и, хотя это, конечно, жизнь, а не искусство, мы, повинуясь собственной прихоти, можем назвать его городской формой искусства и уподобить его танцу». В этом пассаже обозначены ключевые точки примирения: свобода и безопасность, порядок и перемены, искусство и жизнь. Достойная жизнь, по Джэйкобс, состоит из непрерывного движения, многообразия и сложноустроенных систем, однако в основе всего этого лежит внутренняя гармония.

Такая гармония была недоступна восприятию разрушающих старые районы планировщиков, поскольку их порядок был чем-то механистичным. Девелоперы и модернисты, подобные Ле Корбюзье, воспринимали город как машину – «фабрика по производству движения», говорил Ле Корбюзье – их естественным желанием было свести все устройство к простому повторяющему движения механизму. Однако если прочесть, как Джэйкобс описывает улицу, становится очевидным, что речь идет не о машине, здесь отсутствуют даже привычные смыслы, связанные с торопливой и напряженной городской жизнью. В ее описании город выглядит почти как лес. Лавочники выходят на тротуар почти как листья, поворачивающиеся к солнцу каждый под своим углом. Прохожие, словно животные, бредут по лесу, неосознанно участвуя в поддержании общей экосистемы. Джэйкобс воспринимает город не как механизм, но как организм. Она примирила пасторальные мотивы Эмерсона и Торо с современной городской жизнью. При том что жизнь в городе всегда воспринималась как уход от природы, Джэйкобс рассматривает город почти как природное явление.