Читать онлайн «Чернушка». Страница 14

- Чернушка! Чернушка! - позвал я.

Услышав голос, белочка стремглав кинулась ко мне. Однако на пути ей попался какой-то интересный предмет. Зверюшка остановилась, шевеля губешками, раздувая ноздри. Ну и чудеса! Да это же большой широкошляпный подосиновик! Игрунья вскочила на гладкую округлую шляпку великана и принялась жадно отламывать резцами тугой закраешек, зажимая его в кулачки и аппетитно шамкая. До чего же хорошо и вкусно!

Пользуясь неожиданно представившимся редким случаем, навожу на нее объектив фотоаппарата. Найда, по-видимому, решила, что я целюсь. Сделала пружинистую стойку. Резко щелкнул затвор. Собака с грозным свирепым лаем бросилась к Чернушке, но ремень, которым она была привязана к березе, остановил ее.

А белочка продолжала спокойно сидеть на рослом подосиновике, задрав к ушам жиденький хвост. Сидела и жевала темнеющую мякоть гриба. И вдруг тревожно засуетилась. К ней по мохнатой стружчатой ножке подосиновика карабкалось неведомое чудовище - крупный сизый жук с крючкастыми челюстями-клешнями. Конечно, он взбирался на красноголовик по своим жучиным делам. Но глупенькая малышка не знала этого, да и блестящее на солнце страшилище увидела впервые. Она в замешательстве: и неведомого "зверя" испугалась, и спрыгнуть на землю не могла решиться - уж больно высоко. Чернушка смотрела на меня испуганными глазенками: "Скорее помоги!" Я посадил трусишку на плечо, она, тихо воркуя, сразу же забралась под пиджак. Там безопасней.

Вот и вся история моей необыкновенной фотографии.

Полыхание лета

Дни мелькали своей извечно торопливой поступью, словно кадры кинофильма, удлинняя геологам бороды, укорачивая полевой сезон. И, покорная неодолимой силе времени, преображалась до неузнаваемости, менялась бахтинская тайга. Прибрежные ольховые кусты превратились в буйные заросли. Покалеченные, исцарапанные половодьем красноствольные тальники - в густую хлобыстучую непролазь. Слюдисто поблескивали широкие листья неспокойных осин-потрясучек. Янтарились светлые верховники-мутовки синеватых пихт. Среди чистой, веселой белизны берез плели затейливую кружевную кайму круглые как шары темно-сизые можжевельники. На розовых широких рукавах матерых кедров, средь стеклисто-зеленых усов ярко поблескивали смолистыми наплывами фиолетовые шишки, похожие на толстых крупночешуйчатых коротышей-хариусов. Из угрюмых еловых чапыжников тянуло рыжиками, белыми грибами, плавленной живицей.

Давным-давно померкли золотые лютики, погасли дивные солнечные цветки - махровые жарки-купальницы. С приречных желто-крапчатых деревьев черемухи свисали, словно растрепанные цыганские бороды, аспидно-черные грозди терпких ягод. Рубиновыми огоньками бисерилась среди мшистой изумрудности пунцовая брусника. Натужно гнулись под тяжестью пурпурчатых кувшинчиков вееристые кусты шиповника. Кудрявым туманом стыла на сквозистых полянах-прогалинах матовая голубика.

На сухих пригорках уже не краснели раскидистые колонии диких пионов - марьиных кореньев. Уже не разливался на зорях от ясных пушистых лиственниц утомительный аромат зеленой хвойной свежести. Суходольные таежные елани и кромки высоких приречных опушек покрылись новыми цветами - огнистым кипреем и белоснежными зонтиками-парашютиками раскидистых купырей.

Палатка наша, прижатая к крутому изгибу обрывистой террасы, окаймлена пышным разнотравьем. Туго натянутая, стройная, ровная, она стоит среди высоких душистых медоносов, точно светло-зеленый улей.

Как только начал распускаться кипрей, Николай Панкратович усаживался на пенек у костра-дымокура, чтоб не допекали кровососы. Блаженно потягивая самокрутку, он, словно зачарованный, смотрел на пестрое таежное разнотравье. И улыбался, и вздыхал, думая, вероятно, о чем-то радостном.

Однажды, когда кипрей заполыхал еще ярче, старик не выдержал. Надев чистый широкополый накомарник, он забрался в тростниковую глушь малинового кипрея - иван-чая.

Он ласково поглаживал метельчатые султанчики, заботливо расправлял острые, загнутые стружками концы длинных матовых темно-зеленых листьев, срывал, рассыпал на ладони шелковистые лепестки.

Вокруг мельтешились бабочки: голубые, белые, краснокрапчатые. Иногда проносились большие синие-пресиние махаоны с острыми коричневыми шпилями на задних опушинах широких мерцающих крыльев. Заунывно гудели басовитыми трубами черно-бархатистые шмели с серебристыми, оранжевыми и золотыми полосами. Трепеща прозрачными перепончатыми крылышками, неподвижно, как вертолетики, зависали над коробочками пыльников какие-то нарядные мушки в пестрых тельняшках. Певуче звенели осы-сладкоежки. Копошились в лепестках красноглазые жучки. Сноровисто, проворно мелькали и вдруг неожиданно садились на белопенные зонтики купырей лазоревые стрекозы.

Николай Панкратович задумчиво расхаживал среди зарослей кипрея, которые были так высоки, что порой щекотали ему лицо. Степенный, молчаливый, с густой седой бородой и усами, он напоминал древнего пасечника-ведуна. Накомарник, похожий на сетку пчеловода, особенно усиливал это сходство.

Сломив под корень несколько цветущих стеблей иван-чая, старик стал молча, внимательно рассматривать это растение. Стебель был длинный с темно-коричневым древесным основанием и пышной бахромчатой макушкой. С маковки-макушки свисали овально вытянутые ворсистые бубенчики-бутылочки, зеленовато-серые с одного бока и фиолетовые с другого. Кончик стебля увенчан ромашковой звездочкой с толстыми мягкими лучами. Узкие вытянутые листья со светлыми желтоватыми прожилками посредине и серповидно изогнутыми, вдавленными ложбинками обрамляли лаковый стволик живописной спиралью. Чем выше, тем они становились короче, и потому кипрей походил на пеструю пирамиду. Хорошо было видно, что он распускался постепенно по мере того как рос. Бубенчики-бутылочки лопались на четыре части, загибались темно-лиловыми стружками со светло-зеленым исподом. Между ними выклевывались и ширились по одному лилово-розовому лепестку с волнисто надрезанным краем в центре. Из корзиночки-нектарника вытягивался желтый торчок с четырьмя матово-белыми восковыми пружинками-рожками. Вокруг него на тонких шелковистых ниточках покачивались золотисто-коричневые туфельки с пыльцой. Отполыхав, нижние цветки завязывались в кинжалистые стручки-коробочки, наполненные малютками-семенами с ярко-серебряными пушистыми парашютиками из волосков, а верхние бубенчики выпускали округлые розово-красные крылышки бабочек.

- Сальдо - бульдо! - восторженно воскликнул старик. - До закатной пенсии дожил, а вот сроду не обращал внимания, что эта прозаическая трава, именуемая иван-чаем, обладает такой красотой. Что там говорить, чудеса, да и только! Доподлинная новогодняя елка! А какая медоносная! Вон, посмотрите, на венчике, наподобие росы-медвяницы, сочится нектарный сок!

Он протянул мне душистый малиновый султанчик.

- Эх, сальдо-бульдо! - продолжал Николай Панкратович. - Вот вернусь из этой геологической командировки, куплю дачу с садом, клумбу разобью с голландскими тюльпанами, а остальную землю обязательно засею кипреем. Пчел заведу и буду бесплатно угощать всех уличных ребятишек целебно-пользительным сотовым медом. Эх, дожить бы, сальдо-бульдо!

Старик размечтался. А над палатками, как на пасеке, висел крепкий, хмельной аромат кипрейного меда, да воздух неумолчно дрожал от звонкого гудения таежных "пчел", то бишь комаров.

Шалунья

Теперь Чернушка знала одно - играть. Разбежится по брезентовому полу, кажется, не остановится, но не успеешь и глазом моргнуть, как уже мчится назад. И снует, мелькает, неугомонная, словно ткацкий челнок. Или начнет кувыркаться, ловя зубами кончик своего хвоста. Или принималась прыгать козленком. А то вдруг подскакивала вверх, перевертывалась, точно акробатка. Движения у нее резкие, порывистые, но изящные, непринужденные. Очень любила она играть с веревочками и всякими тесемками-завязками: теребила, дергала их зубами, раскачивала "ручонками". Когда уж больно расшалится, цыкнешь на нее грозно, она вздыбит трубой хвост, взъерошится - и скорей в угол. Смотришь, воровато выглядывает из-под каких-нибудь вещей.

Особенно ей нравилось кружиться спиралями по гладкому опорному столбу, гоняясь за моей рукой, будто котенок за шариком. Уж как она извивалась, пытаясь поймать лапами ускользающие пальцы! Вот наконец поймала, урчит, воркует, а глазенки так и сверкают от восторга.

Белочка всех полевиков удивляла тем, что мгновенно отзывалась на свою кличку. Слух у нее был чуткий, конечно, только тогда, когда бегала. Спала же она по-прежнему очень крепко. Я обычно подходил к закрытой палатке и тихонько звал: "Чернушка! Чернушка!" Она подскакивала к "двери" и скребла коготками. Я звал громче: "Чернушка! На-ка! На-ка!" Она царапала брезент еще сильней, барабанила лапками, визгливо укала значит, сердилась. Откидываю борта палатки, белочка радостно прыгала на меня, мурлыкала, просила кедровых орехов.