Читать онлайн «За Тридевять Земель». Страница 13

Некоторое время царящее в избе безмолвие нарушаемо было лишь негромким потрескиванием дровишек да покряхтыванием Епимаха, вычесывавшего из своей бороды морскую соль. Не забывал он и время от времени подкладывать в очаг поленце-другое пахучего дерева. Горит, пошумливает печь русская, ласкает все чувства человеческие, успокаивает душу...

Немало интересных рассказов из уст иеромонаха довелось Римме выслушать в такие вот вечера. Открыла же их длинную череду собственная его история...

Итак, Епимах. Личность весьма приметная. И дело не в том, что росту он был среднего, волосы имел русые, а глаза голубые и со смешинкой. А в том дело, что был тот монах наделен весьма обширными знаниями. Ученый был монах. Особенно много знал он из истории и географии, а более всего являлся знатоком по естественным предметам. Происходил он из старинного, но обедневшего дворянского рода, известной фамилии. Ну а коль дворянин, да беден, да связей нужных нет, то два пути ему: либо по военной, либо по духовной стезе. Каким путем добрел Епимах до знаний по тому времени великих, неведомо. Ведомо только, что ежели историю его с географией начальство духовное еще могло кое-как сносить, то с рассуждениями Епимаха о мироздании никак согласиться не могло. «Матирьялист!» Потому и решено было в другой раз отослать его с духовной миссией в Русскую Америку от греха да от высшего начальства подалее: пусть он там с дикими, что и всеясного господнего слова узреть не могут, порассуждает о «сущностях природы и вещах, в ней происходящих». А до того случилось плавать Епимаху вместе с самим Николаем Резановым. Существует на сей счет и исторический документ.

В донесении уполномоченного Священного Правительствующего Синода, Александра-Невские лавры иеромонаха Гедеона на имя высокопреосвященного Амвросия, митрополита Новгородского, Санкт-Петербургского, Эстляндского и Финляндского, указано: «1805 года июля 28 дня Кадьяк обрадован был приездом его превосходительства камергера Резанова... Российско-Американское училище в числе пятидесяти учеников имело удовольствие показать плоды свои на публичном экзамене в присутствии сего господина — попечительского образователя Российско-Американских областей, господ морских обер-офицеров и некоторой духовной особы...» Этой особой и был наш Епимах.

Потому нет ничего мудреного в том, что беседы иеромонаха с юным послушником валаамским редко касались до дел духовных. Темами бесед чаще всего становились отнюдь не откровения Иоанна Богослова или какие божественные истины, «сему дню подходящие»; зато о предметах естественных или окостенелостях разных живностей, невесть когда исчезнувших с лика земного, разговор вести не уставали. А еще больше просвещал Римму Епимах о житии людей древних, первобытных: как научились они добывать огонь, строить жилища, делать орудия труда и охоты — поначалу каменные, потом бронзовые и железные; как охотились они на мамонтов и прочих, ныне ушедших в небытие животин, заманивая их в ямы-ловушки и побивая затем каменьями...

Затянутое рыбьим пузырем крохотное оконце посветлело. Епимах затеплил угасшую за ночь лампадку и устроился на коленях перед образом, творя господнюю молитву.

—...Вот таперича и у нас свой Иона объявился,— заключил он, поднимаясь.— И-ех! Чудны дела твои, Боже праведный... Ну, отрок, давай трапезу проворить, чем господь оделил.

Достал огниво, высек искру, и вот уже сызнова шипело, пузырилось выступившее на почерневшей коре американского кипариса курящееся смолье. В избе опять воцарился неповторимый благостный дух леса. Иеромонах пододвинул переметку и уселся напротив, поправляя скользящий по умелому сооружению огонь. Спустя короткое время поднялся, затушил коптящий в жирнике фитиль и, подойдя к стене, срезал кусок хорошо провяленной сивучины, кивнув при этом головой, чтобы Римма присаживался к столу. Ближе к печи — по стене и под потолком — было развешано мясо, прокопченное и завяленное в летнее время на открытом воздухе. Вкусом отдаленно напоминая свежевыпеченный ржаной хлеб, оно хорошо сохранялось в избе во всю зиму.

Большую часть времени проводили иноки наши вне хижины. Ходили в лес. Собирали грибы-ягоды, дикий щавель, заготовляли впрок коренья: сарану, кутагарник, стебли борщевика. Сушили листья морошки вместо чаю. Многие травы целительные знал умудренный Епимах, готовил из них, следуя Наставлениям Шелихова, «для лучшего сохранения здоровья и сбереженья от цинговой болезни вместо чаю травяные соки, через что скорее кровь очищается и здоровье исправляется...». Варил пиво из еловых шишек. Во многих местах Русской Америки знали сие снадобье за верное средство от скорбута. Ставили звериные ловушки — клепцы, кулемки. Подолгу пропадали на берегу моря, собирая птичьи яйца, съедобных черепокожих. Лучшую добычу составляли королевские крабы с размахом конечностей с лишком в три аршина да весом без малого в треть пуда. Рыбу не ловили. Больше собирали по берегу, равно как и выброшенного волнами морского зверя. По зиме, подобно эскимосам, лакомились сивучьей кровью, смешанной с морской водой. А то готовили из того же продукта горячую целительную похлебку с добавлением одному лишь Епимаху известных приправ. А однажды, в осеннюю пору, обнаружили неведомое им дотоле морское животное с темным веретенообразным телом в десять аршин длиной от несоразмерно маленькой усатой головы до широкого хвоста с бахромчатой оторочкой. Не знали иноки, что была это так называемая морская стеллерова корова, или капустница. Мясо животного, похожее на телятину, оказалось чрезвычайно вкусным. Жир и кровь Епимах также пустил в дело. Может, именно эти снадобья вкупе с сырой акульей печенью и рачением заботливого иеромонаха оказали столь чудодейственное влияние на скорую поправку послушника.

Дни сменялись неделями, недели месяцами... О том, чтобы перебраться на Матерую Землю, пока, за неимением плавательных средств, не могло быть и речи. На смену нежаркому, дождливому лету приходили долгие зимние ночи с разноцветными, лучистыми пазорями: то вставали на дыбы высокие искрящиеся столбы; то протягивалась из конца в конец горизонта светло-оранжевая арка, блестящие части которой окаймлялись черными полосами; то темное, безоблачное небо разражалось грохотом и пламенем играющих сполохов — тогда наступало время крепких штормов и гроз... Лишь иногда монотонность жизни россиян нарушалась некими явлениями, которые иноки приписывали хлопотам неугомонного Лесного Дива — Тугныгака: то сами собой передвигались вещи в хижине, то пропадала провизия, а на месте ее появлялись россыпи морских звезд и причудливых раковин. Время от времени до хижины доносилось ставшее уже привычным: «Хгоу! Хгоу! Ру-ру-ру...», а в чащобе мелькала мохнатая шкура животного, передвигавшегося на задних конечностях. Но кем сие животное являлось: лесным зверем, одичавшим робинзоном, а может быть, и впрямь мифическим Тугныгаком? Не исключено, что именно так...