Читать онлайн «Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков  Т. 3». Страница 10

 А сие действительно многие и делали и нам самим: неоднократно случалось наезжать лежащую на дороге либо шапку, либо шляпу, либо иные какие вещи из одежды, но от которых мы, как от огня, уже бежали и всегда объезжать их старались.

 Но сколь ни опасно было в сие время разъезжать, но я столько любим был и уважаем моими родными, друзьями и соседями, что ко дню моих имянин, несмотря на всю опасность, съехались ко мне — таки довольно гостей, и я день сей, против чаяния, провел с милыми и любезными людьми в удовольствии совершенном.

 Но труд сей был совсем тщетный и я не получил за него не только никакого награждения, но ниже благодарности, и не имел даже удовольствия видеть его напечатанным; да и не знаю совершенно и поныне, что с сочинением моим воспоследовало.

 С сего времени по самый день моих именин просидели мы, от страха окружающей нас со всех сторон чумы, дома и никуда не ездили. И вся достопамятность, случившаяся в течении сего времени была та, что меньшой мой двоюродной брат Гаврила Матвеевич, не столько служивший, как более только слонявшийся в гвардейской службе, получив прапорщичий чин, приехал в отставку и с сего временя стал уже жить всегда в деревне.

 Едучи из Петербурга, объехал он Москву в дальнем расстоянии, а без того настращал бы и он нас своим приездом.

 Все наши разъезды сделались около сего времени уже очень опасными, ибо везде легко можно было повстречаться с какими–нибудь зачумевшими людьми, или наехать на дороге что–нибудь с умыслу брошенное и лежащее от людей зачумленных и опасных; ибо в черной народ внедрилось тогда самое адское суеверие и предрассудок пагубной: что, если хотят, чтоб чума где пресеклась, то надобно что–нибудь зачумелое кинуть на дороге и тогда, если кто поднимет и принесет домой, то там и сделается вновь чума, а в прежнем месте пресечется.

 А сие действительно многие и делали и нам самим неоднократно случалось наезжать лежащую на дороге либо шапку, либо шляпу, либо иные какие вещи из одежды, но от которых мы, как от огня, уже бегали и всегда объезжать подалее их старались.

 Но сколь ни опасно было в сие время разъезжать, но я столько любим и уважаем был моими родными, друзьями и соседями, что ко дню моих именин, несмотря на всю опасность, съехалось ко мне таки–довольно гостив, и я день сей, против чаяния, провел с милыми и любезными людьми в удовольствии совершенном.

 Был у меня почтенный старичок, дед жены моей, была тетка ее, с детьми своими, был друг мой г. Полонский с женою, был родственник мой Дмитрий Максимович Бакеев, был г. Ладыженский с женою, был г. Руднев и, наконец, наши деревенские соседи.

 Угощение сие было тем для меня приятнейшим, что я не знал и въявь всем говорил, что не в последний ли раз их угощаю, и велит ли Бог кому дожить до сего дня в будущий год… Гости мои не только пробыли у меня до самого вечера, но все и ночевали, а некоторые не прежде, как на третий день, после обеда, от нас разъехались.

 Таким образом пошел мне 34–й год от моего рождения, о котором я всего меньше тогда знал, проживу ли весь оный и не похитит ли меня чума на ряду с прочими.

 Мы остались тогда по разъезде гостей в совершенном страхе и отчаянии, ибо услышали, что и кроме вышеупомянутых селений, оказалась чума и в других местах. Нам сказали, что зачумело уже и Тешилово, Шепилово, Коптево, другая Городня, Карцово, Шебачеево и некоторые другие, также очень близкие к нам селения.

 О Злобине же сделалось известно, что и кроме умершей княжой племянницы, померли и все женщины, ходившие за нею и многие другие люди, и что жители сего селения всех зачумевших согнали в избу, в некотором отдалении от деревни, подле мельницы находившуюся, и там всех их для умирания заперли и что старичишка, негодяй поп наш, хоронил при церкви и там умиравших.

 Все сие продолжалось до тех пор, пока все они перемерли, и как здоровые жители были так благоразумны, что помянутую избу потом сожгли со всем оставшим после умерших платьем, то тем самым и избавились от смерти и чума в селении их не распространилась далее.

 О достальной половине сего месяца замечу я только то, что мы всю ее провели в величайшем от чумы страхе и опасении и никуда почти не ездили, кроме того, что съездили однажды в Калединку и там, у тетки, в первый раз гостили в ее новых хоромах, поспевших уже к сему времени и построенных по моему плану, и что 28 числа, у соседа моего, Матвея Никитича, умер сын его Степан, мальчик бывший уже по третьему году, который был в фамилии нашей важнее, нежели мы тогда воображали; да и можно ли было нам воображать, что он был последний в роде сего дома, и что с ним пресечется все мужеское поколение оного, и поместье сие перейдет в чужую и другую фамилию.

 И самый ноябрь месяц провели мы таким же почти образом, сидючи наиболее дома и находясь в таком же почти страхе и опасении от чумы, а хотя кое–куда и ездили, но очень редко.

 С яблоками своими, которых, как я упоминал, родилось в сей год много, не знал я что делать. О посылке их для продажи в Москву и помыслить было не можно. Если б покупали там и по рулю яблоко, так не можно б было на то отважиться.

 А как деньги, а особливо медные всех прочих вещей были тогда опаснее, то для самого того не отваживались мы никак посылать их и по деревням для продажи. Дома же у нас никто не покупал. Итак, принуждены мы были сберегать их кое–как уже дома, а из слабых испытывали делать сидр, но успех в том имели невеликой.

 Впрочем, как месяц сей был осенний и такой, в котором не было уже никаких садовых надворных работ, и принужден я был более сидеть в тепле и искать домашних упражнений: издавна же наилучшим упражнением в сие скучное время было у меня писание и сочинение чего–нибудь; — то и в сей год в особливости занимался я в сие время оным и успел написать много кой–чего в течении сего месяца. А именно, разохотившись писать в Общество Экономическое, заготовил я для отсылки туда целых три пьесы.

 Первая была вообще «О садах и заведении оных», а особливо о посадке дерев. Другое было небольшое, «О истреблении костеря из пшеницы», а третье и знаменитейшее из всех, — о новом своем «хмелеводстве», с рисунками, которое вылилось так велико, что я принужден был разорвать его на трое. Кроме того, занимался я продолжением сочинения давно уже начатой второй части «Детской философии», и успел сию часть кончить и начать переписывать.

 Всеми сими сочинениями занимался я обыкновенно только в утреннее время, вставая задолго до света и продолжая дело сие до обеда и покуда еще голоден, а после обеда занимался я более чтением исторических, экономических и духовных книг; а по вечерам опять либо писал, либо что–нибудь читывал, а особливо в те дни, когда случалось у нас бывать старичку, деду жены моей, для которого наилучшая была у нас забава, когда читывал я ему что–нибудь хорошенькое и полезное.