Читать онлайн «История демократии в Афинах. Рождение, взлет и падение». Страница 3

Однако Аристотель, живший в IV веке до н.э., дает нам уже «модернизированное» понятие благородства. Хотя богатством кичились друг перед другом уже герои Гомера, но не оно, а их божественное и наследственное происхождение делали их благородными, и никак не наоборот. Только во времена Аристотеля греки могли уже смешивать эти источники уважения и почитания людей. Для времен же Тезея необходимыми и достаточными признаками благородства (в Аттике) считались только автохтонность рода и принадлежность к его старшей ветви. Только эти лица и считались тогда эвпатридами5. Старший сын старшего сына становился во главе рода автоматически. Поэтому только он мог быть верховным жрецом родового культа, верховным главнокомандующим ополчения рода и верховным распорядителем всего имущества рода (в первую очередь его земель). И только ему полагалась лучшая и большая доля от всех трофеев, включая и завоеванные земли и рабов (эта доля называлась у греков «теменос» и часть ее посвящалась непосредственно богу, которому поклонялся данный род). И поэтому глава рода автоматически становился и самым богатым человеком в роду. Никто не мог быть богаче его, поскольку он такой – один. Все же остальные члены рода считались (и назывались) простыми сородичами («геннетами»).

Войти в состав какого-нибудь рода (а значит – получить право на владение землей) можно было только одним путем – родившись от мужчины, принадлежавшего к данному роду. Поэтому Тезей, бросивший клич: «Сюда, все народы!», мог получить в качестве новоприбывших своих подданных только людей-изгоев, людей, вырванных откуда-то из своей родовой организации и оказавшихся в Аттике на положении безродных, а потому беззащитных, безземельных, окруженных сплоченными коренными жителями, объединенными в мощные родовые коллективы, владевшие землями всей Аттики. Говоря по-современному, Тезей мог получить в лице этих пришлых только тех, кого у нас сегодня называются иммигрантами (и гастарбайтерами).

При этом надо полагать, что таких людей в Аттике было уже некоторое множество и до призыва Тезея. Не он впервые принял их в свое царство, но, найдя их уже в наличии на своей земле и убедившись в их полезности для страны, Тезей и бросил свой знаменитый клич, желая дальнейшего притока в страну новых полезных людей. Сам воспитанный не в Аттике и бывший в стране Эгея тоже пришельцем (из Трезены в Арголиде, где жили его мать и дед), Тезей, видимо, во многом был уже лишен архаических родовых предрассудков. Более того, вероятнее всего, он вообще не был родным сыном Эгея, а вся история о его происхождении является легендой, сочиненной задним числом для придания легитимности его воцарению в Афинах. Скорее всего, бездетный Эгей (сам бывший приемным сыном Пандиона) просто усыновил Тезея и сочинил затем для своих простодушных сородичей красивую сказку о его зачатии во время пребывания в Трезене. В таком случае Тезей вообще должен был сочувствовать всем безродным, поскольку на собственном примере видел, что полезность человека для страны не зависит от его происхождения.

Но призванные им люди, стоявшие вне сложившейся в Аттике родовой организации, нуждались в каком-то покровительстве со стороны государства. Поэтому Тезей должен был принять какие-то установления, защищавшие этих пришлых от автохтонов, естественно, бывших недовольными «понаехавшими тут». В этом-то, видимо, и состояла демократическая сторона реформ Тезея. Он как-то уравнял коренных жителей Аттики – автохтонных геннетов – с пришлыми (в том числе и призванными им лично). Тем самым он положил начало раннему ослаблению в Аттике порядков (и предрассудков) родового строя. Из дальнейшей истории Афин хорошо видно, что именно этим – ускоренным освобождением от родовых предрассудков и повышенной терпимостью к переселенцам – отличалось это государство от всех окружавших его греческих полисов6 и, в особенности, от его исконного соперника – аристократической Спарты (Лакедемона), отличавшейся, наоборот, крайним консерватизмом родовых порядков и нетерпимостью к чужакам.

Конечно, в Аттику того времени переселялись извне не только разрозненные массы людей, утративших связь со своими родовыми коллективами, но и целые сплоченные роды во главе со своими басилевсами. Таким организованным переселенцам там, видимо, предоставляли землю и равные права с автохтонными родами Аттики. Наиболее известным примером здесь может служить знаменитый род Алкмеонидов, организованно переселившийся в Аттику с Пелопоннеса под давлением дорийцев и получивший на новой родине родовые земли. Но Алкмеониды, как отмечают древние источники, имели в Аттике лишь сравнительно небольшое количество земель (и не лучшего качества). Несмотря на свою знатность и древность (они возводили свое происхождение к знаменитому Нестору, прославленному в Илиаде Гомера), этот род всегда оставался в Аттике относительно небогатым землей, хотя и сильно разбогател впоследствии за счет других источников (если верить Геродоту, – золотом лидийского царя Креза).

Но основная масса переселенцев была, видимо, все-таки разрозненной массой, утратившей связь со своими родами. В Риме такие люди назывались плебеями, а в Греции они так и не получили какого-то общего названия. Произошло это, видимо, потому, что во многих греческих полисах именно пришлые (завоеватели), а не покоренные ими автохтоны стали привилегированным сословием. Так было, в частности, в Лакедемоне, где пришедшие с Севера дорийцы захватили господство над автохтонным ахейским населением, которое стало там называться «периэками» (буквально: «живущие около», сожители). Периэки в Спарте, в отличие от полностью порабощенных илотов (бывших, возможно, не греками, а пеласгами) были лично свободными, но лишенными политических прав. Однако в Аттике (и некоторых других полисах) лишенными политических прав оказались именно пришлые, а не автохтоны.

Таких пришлых впоследствии в Аттике (и в некоторых других греческих полисах) называли «метеками» (буквально: «живущими вместе»). Они были свободными иноплеменниками, поселившимися в Афинах, но не имевшими там полных гражданских прав. Однако во времена Тезея еще не было понятия гражданства и он, можно сказать, впервые и установил (или, скорее, наметил) его именно тем, что предоставил и пришлым какой-то минимум прав наравне с исконными обитателями Аттики. Те и другие были объединены под общим статусом жителей Афин. (Не в этом ли смысл введенного Тезеем общего праздника Метекии, о котором упоминает выше Плутарх?). Но геннеты (члены автохтонных родов) при этом, все же, остались привилегированным сословием, тогда как безродные пришельцы получали лишь некоторые права (права свободных, в отличие от рабов, попадавших в Аттику не по своей воле, а в качестве военнопленных).

Далее мы будем называть их метеками.

Впрочем, возможно, Тезей совершил и более радикальную реформу, а именно – совершенно уравнял старожилов-автохтонов с метеками во всех правах. Аристотель в «Политике» упоминает, что в Лакедемоне «при первых царях… права гражданства давались и негражданам»7. Поэтому такое уравнение в правах вполне могло произойти и в Аттике при Тезее. В таком случае приписывание демократического характера его реформам имело бы под собой еще большие основания. Но, разумеется, подобное уравнение в правах могло быть тогда только разовой акцией, которая само сословие метеков не уничтожало. Те, кто поселялся в Аттике уже после Тезея, по-прежнему получал там статус метеков, а не полноправных граждан.

Удавшееся объединение Аттики в единое государство было лишь одним из множества подвигов Тезея, бывшего, согласно преданию, неугомонным искателем приключений (его даже называли «вторым Гераклом»), и, видимо, афиняне унаследовали от него свой беспокойный и авантюрный характер. Фукидид вложил в уста коринфских послов, выступавших перед спартанцами, такое развернутое сравнение характеров двух этих выдающихся народов Греции: «Афиняне любят новшества, быстры на замыслы и на выполнение решенного; ваш же характер состоит в том, чтобы сохранять существующее, не изменять ничего в своих планах и не делать даже самого необходимого. Они предприимчивы свыше своих сил, готовы рисковать там, где нет надежды на успех, и в опасностях никогда не теряют мужества; вы же обычно всегда делаете меньше, чем могли бы, не доверяете даже самым достоверным расчетам, а при опасности уже считаете себя погибшими. Они порывисты в своих действиях, вы, напротив, крайне медлительны. Они любят ездить в чужие земли, ваше же главное желание – оставаться дома. Они полагают, что всякая поездка на чужбину может принести им какую-нибудь выгоду, вы же думаете, что она скорее может нанести ущерб и тому, что у вас есть. Победив своих врагов, они стараются извлечь все возможное из этой победы; побежденные сами, они стараются свести свое поражение к наименьшему ущербу. Отдавая все свое тело на службу отечеству, как не принадлежащее им благо, они стойко оберегают право на свою душу, с тем чтобы лучше служить тому же отечеству. Если какие-либо их планы не удаются, они считают эту неудачу за реальную потерю; все, чего бы они ни добились силой оружия, кажется им недостаточным в сравнении с тем, что предстоит в будущем. Если одна попытка не удалась, они стараются наверстать неудачу новыми затеями. Для них само обладание и надежда на него сливаются вместе благодаря той быстроте, с какой их решения приводятся в исполнение. Итак, вся их жизнь протекает в трудах, среди лишений и опасностей. Они мало наслаждаются приобретаемыми благами, потому что они всегда заняты приобретением, потому что для них нет иного праздника, кроме полезного применения своей энергии, и в их глазах покой и праздность являются большим несчастьем, чем жизнь в труде и лишениях. Поэтому если бы кто-нибудь сказал просто, что афиняне рождены для того, чтобы не давать покоя ни себе, ни другим, то он нарисовал бы этим верную картину их характера»8.