Читать онлайн «Трилобиты: Свидетели эволюции». Страница 47

Жили в тех морях и фильтраторы. Обычно они не дорастали до размеров илоедов, но голова у них, как правило, раздувалась и сильно выступала над туловищем, так что под головным щитом получалась поместительная камера. Мы видим — на параде трилобитов выступили вперед Cnemidopyge с шипом на голове, словно с турнирной пикой, а за ним Trinucleus, у которого впереди головы оборка с двойным ситом. Ножками он подгребает осадок к камере под головным щитом и затем профильтровывает мелкую взвесь через дырочки в своем «чепце»: все, что годится в пищу, отсортировывается и отправляется в рот. Будто из тарелки с бульоном вылавливать вермишелинки. Немного они могли, те флегматичные метельщики, — только коротко переползти на слабых ножках к другому пятну, чтобы пополнить свой тощий паек. На щечных шипах, как на полозьях, они могли отдохнуть. Многие из них были слепы, как будто их тихий мир не беспокоили хищники. Но если вдруг их испугать, они молниеносно подворачивали хвост и туловище под выпуклый головной щит, прятали нежное брюшко подальше от хищного взгляда, пока не минует опасность.

Хищники, илоеды, фильтраторы могли сожительствовать, составляя единое сообщество. А теперь вообразите — постарайтесь! — покрытые водой континенты, уходящие краями все дальше и дальше в океан, и эти места населяют серии различных трилобитовых сообществ, распределенных соответственно глубинам. Глубина постепенно увеличивается, меняются условия, и на каждом участке подводного ландшафта занимаются своим делом трилобиты — охотятся, объедают падаль, роются в иле, а если осадок достаточно тонкий, то взмучивают его и фильтруют. На больших глубинах, где кислорода сравнительно мало, доминируют такие специалисты, как Tharthrus (они описаны в главе 3), которым выпадают крайности: то размножиться в изобилии, то погибнуть всей массой от замора. Надо дном, как живые горошинки, роятся маленькие агностиды. В том темном мире глаза становятся бесполезны. Это царство слепых, которым обоняние и осязание заменили зрение, это темный мир прикосновений и тончайших химических сигналов. Каждую древнюю платформу опоясывает, спускаясь в глубину, континентальный шельф — а как же иначе! — и разные трилобиты со своими экологическими способностями располагаются закономерно, ряд за рядом, по глубине шельфа. И тогда начинаешь понимать, почему трилобиты столь разнообразны, почему их видов так много. Они подразделяются по местам обитания на сотни экологических ниш, да еще и по географии, именно так им удалось заслужить звание «Жуки палеозоя». Если бы нам удалось очутиться в лодке посреди ордовикского моря, мы бы ощутили ту же соль на губах, то же солнце ярко блестело бы в брызгах воды, а шторм перекатывал бы волны, перемешивая морские воды. На горизонте так же дымился бы вулкан, свидетельствуя о невидимом, бесконечно медленном, но неумолимом движении тектонических плит. Нам, верно, будет не хватать крикливых причитаний чаек или серебристых отблесков рыбьих стаек в глубине. Но если мы бросим вниз на дно трал, то вытащим его полный трилобитов. Там будет и чудище, огромное, как обеденная тарелка, оно попытается сбежать, продираясь к отверстию трала, бедняжка, ничего не видит, ослепло от яркого солнечного света; но большая часть улова — это мелочь, не больше жука, лежат кучей, а те, что перевернулись на спинку, шевелят беспомощно ножками, вытащенные из своего водяного дома. На дне сети собрались кругляши, все равно что небольшие шарики: приглядевшись, замечаешь — неужели Bumastus? — свернулись покрепче, растревоженные. На суше эта защитная поза не слишком им помогает, но стоит бросить их обратно в воду, как шарик упадет на дно, трилобит развернется и поспешит прочь, целый и невредимый. Даже в илистом месиве, которое вывалили в лодку из трала, полно трилобитов, некоторые не больше божьей коровки. Эти крошки, наверное, из всех самые маленькие. Из водорослей, зацепившихся за трал, мы выпутаем фантастически шипастое создание, притаившееся среди водорослевой гущи, — это одонтоплевридный трилобит. «Ой, больно!» — один из нас зачем-то тронул его пальцем и укололся. А кроме трилобитов кто попался в наш улов? Есть животные, которых мы, кажется, знаем. Это несколько улиток с закрученными ракушками, с десяток мелких ракушек другой формы. Найдутся существа, похожие на креветок, также будут и мшанки (колониальные животные, часто образующие наросты на водорослях), ракушки брахиопод, включая и ту, что можно и сегодня увидеть у берегов Новой Зеландии. Так что не все нам чужие среди тех далеких созданий. Пороемся еще в илистой гуще и наверняка найдем червяков разных мастей — будут и полихеты, и сипункулиды, а если вдруг у нас случится с собой микроскоп, то среди илистых частиц мы увидим красивые раковинки одноклеточных фораминифер, и, конечно, там будут бактерии[44], которые с древнейших докембрийских времен занимаются переработкой морских отбросов. Ордовикский мир был удивительной смесью известного и загадочного. Мы, рыбаки из будущего, сгрудившись в великом волнении над сетью, пытаемся опознать знакомых и радостно приветствуем незнакомцев. Трилобиты как раз на полпути от знакомых к незнакомцам — ни то ни се — с одной стороны, это определенно членистоногие, с другой — какие-то непонятные, особенные. Теперь направим лодку подальше от берега, в открытое море, бросим трал там, где поглубже, и снова вытащим сеть, полную чудес, с копошащимися трилобитами, но уже с другими — среди них мало попалось из прошлого улова. В море ведь много разного.

В живом мире все составлено из множества кусочков, и все слаженно двигается в великом танце жизни. Мельчайший организм выполняет свою роль в экономике природы, занимает свое место. Природа может напридумывать сколько угодно видов, но каждый вид должен сразу встроиться в общую систему взаимосвязей. Трилобиты должны увязать свою трилобитовую правду со всем остальным миром. Вспомним, что Эдвард Уилсон обосновал необходимость объединения и взаимодополнения знаний, научных и культурных: он назвал это взаимосоответствием. Что же, хоть трилобитовая история и не так масштабна, как весь мир, но все же принцип взаимосоответствия исполняется: списки видов и родов сводятся с движением тектонических плит и геомагнетизмом, и все вместе рисуют портрет исчезнувшей Земли. Красоту науки мы узнаем не только в абстрактной чистоте математических теорем, которую снова и снова воспевают в историях о великих практиках, таких как Эйнштейн, Нэш, Гейзенберг, или о прославленных теоретиках алгебры и геометрии. Слов нет — взыскательные упрощения формул привели к блестящему триумфу научного знания. Но синтез может быть не менее важен, чем анализ. Нас привлекают фундаментальные уравнения, потому что позволяют надеяться, что есть какая-то базовая истина, из которой выводится все остальное — даже наш суматошный и непоправимо сложный мир. Следуя строка за строкой по трилобитовой саге, мы, напротив, видим плодотворное слияние разных научных направлений, что-то вроде Пангеи, но только не континентов, а областей знания. Или можно вместо этого представлять себе сходящиеся дорожки, приводящие персонажей разных мастей в одну судьбоносную точку — так на корнуоллской вершине сошлись герои романа Гарди; так эхо трилобитов встречается с эхом исчезнувших океанов, их звучание передано нам искореженными пластами сланца. И к ним присоединяется отзвук моих собственных исканий, описанных в этой главе. Мы изучаем прошлое, в котором трилобиты были не только свидетелями, но и ответчиками. По их свидетельствам мы пытаемся реконструировать далекие события и возможные миры. Но потом воссозданный щедрым воображением мир помогает узнать больше о них самих — о трилобитах. Могу предложить поэтический образ для воссоздания того мира — я в этом не вижу ничего плохого. Все в рамках взаимосоответствия, всякое размышление добавит свою толику в достоверное описание мира. И вспоминаются две строки из Тома Ганна (Волшебный корень, 1971):

Все мы сражаемся со временем. Мы тешим себя иллюзиями, что мы хозяева своего времени, хотя на деле время, отмеренное смертью, властвует над нами. Мы говорим «преждевременная смерть», «дать время», как будто наше существование должно волшебно приладиться к какому-то определенному отрезку времени, подобно серфингисту, поймавшему волну и удерживающему равновесие на стремительно несущемся гребне. Мои дети начинают вопросы словами: «А в твое время…?» — подразумевая, что мое время в каком-то смысле уже прошло. И если это случилось вчера, то как же так, почему я этого не заметил? У палеонтолога больше причин задумываться о времени: о его размерах, протяженности, последствиях. Время научились измерять атомными вибрациями, точность измерений высочайшая, для современных технологий именно такая сейчас необходима. Доля наносекунды не имеет смысла в масштабе нашей жизни или относительно ритма биологической жизни вообще, зато становится решающей, когда дело идет о химических изменениях, влияющих на реакции нейрона в мозгу. Наши мысли — это вспышки вдохновения, а вспышка есть синоним быстротечности. Тем не менее самая естественная для нас единица измерения биологического времени — это сутки. Скарлет О'Хара говорит в конце «Унесенных ветром»: «Я подумаю об этом завтра!» — и мы не воспринимаем это как клише, потому что в нас заложен оптимизм уверенности, что завтрашнее утро наступит. От свидетелей в суде ожидают рассказа об определенном дне; даже генеральный прокурор не может потребовать, чтобы свидетель вспоминал что-то по секундам. У великого аргентинского писателя X. Л. Борхеса есть короткий рассказ «Фунес, чудо памяти»[46], про несчастного человека, который помнил абсолютно все — вместе со всеми сложнейшими взаимосвязями причин и следствий, и власть над временем в результате его парализовала. Мы способны функционировать благодаря выборочной амнезии. Это не освобождает нас (особенно ученых) от обязанности говорить правду, от обещания, которое, как мы скоро увидим, столько раз было нарушено даже трилобитчиками. Добравшись до этой страницы, читатель воспримет слова «сто миллионов лет» либо с беспечным равнодушием, либо обескураженно. Росчерком пера я уничтожал континенты, скидывал со счетов десятки миллионов лет. Кембрий — 540 млн. лет назад, девон продолжался 50 млн. лет. Можно подумать, что такая гигантская шкала относится только ко времени трилобитов; чем дальше вглубь веков, тем меньше точность — плюс-минус миллион не имеет значения. С точки зрения трилобитов существование человечества на Земле продолжается меньше, чем длина жизни любого их вида. Все это верно, но тем не менее верно и то, что мы можем разглядеть один отдельно взятый день из жизни трилобита, перехитрить великий телескоп времени, который растворяет незначительные события в дымке древности. Поверхность осадков может сохранить будничный день трилобитов как страницу ежедневника из истории палеозойской эры. Если этот день был захоронен достаточно быстро, мы вполне способны его восстановить.