Читать онлайн «Мое лоскутное одеяло. Размышления о книге и чтении». Страница 4

Ну а хотелось бы иметь такую книгу в библиотеке? А кому? Пожарным — для сравнения, сопоставления их сухопутного опыта с морским? А зачем? Пусть их библиотека (есть ли она? наверное, да) позаботится об этом, что же им еще делать?

Да, кажется, редкость книги — качество, которое могут по достоинству оценить лишь немногие, в первую очередь коллекционеры-библиоманы.

Но ведь не за это качество любили книгу наши предки, не за это стремимся мы и сегодня получить в руки вожделенный том. Не редкость, а содержание — вот то качество книги, которое делает ее уникальным инструментом культуры, качество, дающее полнокровную жизнь книге. Уникальное содержание, содержание, могущее изменить человека, сделать его другим, может быть — лучшим, — вот главная задача, основная функция книги. И если книга способна изменить человека, то типографски исполненная книга может изменить как минимум такое количество людей, какой тираж указан в этой книге. А изменяя группу людей, книга меняет жизнь общества, меняет течение истории.

Поэтому более интересна не «редкая книга», а «сильная» по своему содержанию книга, меняющая людей, их взгляд на мироустройство, на свое собственное место в нем. Мы нашли определение такой книги — «книжный памятник». Он отражает время, он преломляется в сознании людей следующих поколений, он продолжает жить и работать за пределами времени своего возникновения, потому что содержание этого книжного памятника оказывается важным и востребованным и в иные эпохи. И такие книги не должны быть «редкими» — книги, меняющие людей и мир, должны быть общедоступны, они должны быть, как хлеб насущный, на каждом столе.

Да, были в прошлом безусловно редкие книги — вот радищевское «Путешествие из Петербурга в Москву», авторское издание 1790 года, ненаходимый раритет, во всем мире известный всего в семи экземплярах — редка! Но если задуматься над причиной ее редкости, станет ясно, почему она стала редкой. Содержание ее было таким возбуждающе ярким, таким общественно-опасным, что императрица соизволила начертать на полях: «Бунтовщик хуже Пугачева!» Тираж книги уничтожили, автора приговорили к смертной казни, которую заменили ссылкой в Сибирь. О «редкости» книги тогда никто даже и не подумал — обсуждалось исключительно содержание книги. И было оно, это содержание, как «чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй», чревато самыми страшными общественными катаклизмами. Потому и «хуже Пугачева»! Побудка началась! А там и декабристы, которые «разбудили Герцена»… Нельзя в России никого будить, потому как — «бессмысленный и беспощадный»…

Многие современные издания в недалеком будущем станут безусловно «редкими книгами». Они редки уже сейчас, потому что основная масса серьезной литературы выпускается тиражами, выглядящими просто смешными для полуторасотмиллионной страны: 350–500, много — 1000 экземпляров. Наши потомки должны будут искать какие-то нетрадиционные (наверное, электронные) способы ознакомления с теми книгами, которые достать невозможно, которые будут «редкими книгами».

Послевоенная Москва, многосемейная коммунальная квартира в Третьем Самотёчном переулке. В длинном коридоре квартиры на крючках для пальто возле тяжелого черного общего телефона и рядом с невыключаемым черным же репродуктором еще висят противогазы в холщовых сумках. Меня, неразумного и непослушного дошкольника, иногда в качестве наказания за шалости бабушка или одна из теток пугают, надев противогазную маску с рифленым резиновым шлангом и дудя в нее, как в трубу. Я прекрасно знаю, что это кто-то из моих любимых и близких людей, но все равно сердце замирает от страха, и я в очередной раз обязуюсь быть послушным мальчиком.

Это — наказание за непослушание.

А награда за примерное поведение — это сладостное предчувствие того, как одна из теток извлечет из нижнего ящика дивана (места для этажерки или книжной полки в узкой и густозаселенной пеналообразной комнате просто не было) огромную зеленую книгу. Она вложена в футляр с полукруглыми вырезами по краям для пальцев, одета в суперобложку. Читать сам еще не умею, поэтому восторг вызывают предвкушение чтения вслух, перелистывание пахнущих совершенно по-особому плотных страниц, рассматривание чудесных картинок — они на отдельном листе каждая, и каждая же переложена желтоватым полупрозрачным листом с тиснеными узорами.

Бажовская «Малахитовая шкатулка». Завораживающие сказы о вещах малознаемых и чудесных, о горных мастерах, добывающих волшебный камень малахит, умельцах, могущих не только изваять чудесную каменную чашу, но и дерзко поставить на место собственного хозяина… Серебряное копытце, Хозяйка Медной горы, кошка Муренка, Огневушка-поскакушка, Данила-мастер.

Книга долго хранилась в бабушкином доме, пережила эпохальный переезд в отдельную квартиру с Самотёки к Тимирязевскому парку, и уже взрослым и грамотным я многократно с детским благоговением листал этот фолиант. Тогда уже мне было нетрудно установить, что это украшенное знаменитыми художниками издание, ставшее редкостью в последующие времена, напечатано было в первые послевоенные годы в счет репарации в немецкой типографии (об этом свидетельствовало малопонятное для непосвященных указание мелким шрифтом в выходных данных в конце книги: «Отпечатано в типографии М-117»), и попало оно в наше семейство только потому, что тетя Надя, средняя мамина сестра, всю жизнь проработала в книжных магазинах — сначала в Сокольниках, а затем — на улице Чкалова, неподалеку от Музея восточных культур и поблизости от Спасо-Андроникова монастыря, где располагается Музей древнерусского искусства им. Андрея Рублёва.

Книжный магазин в Сокольниках в моих детских воспоминаниях — чуть ли не фанерный, с дощатым крыльцом и навесом, с огромными окнами. Но что взять с пяти-шестилетнего пацана, может ли он точно запомнить такие детали?

И тетушка Надежда, добрая и ласковая, всю жизнь работавшая с книгами, в книжных магазинах, берет меня с собой на целый день на работу — мы едем «торговать книгами»! Как радостно было ехать от Садово-Самотечной на дребезжавшем трамвае «А» и предвкушать предстоящий день в книжном окружении!

Пахнущие еще свежей типографской краской и клеем книги магнетически притягивали меня, заставляли открывать и вдыхать их острый, пряный аромат, суливший, как казалось (и верно казалось!) уже тогда, невероятные и чудные открытия!

Из-за деревянного прилавка со стеклянными витринами, где были выложены самые интересные на сегодняшний день книги, имеющиеся в продаже (остальные стояли за спиной продавца на полках), моя голова, как вспоминала много лет спустя тетушка Надежда, едва высовывалась, хотя, кажется, всегда среди сверстников считался я достаточно рослым. Тем не менее я активно рвался помочь покупателям выбрать книгу. До сих пор, спустя более 60 лет, помню, что тогдашним «бестселлером» был роман Бориса Горбатова «Донбасс»: запомнилась черно-белая картинка на верхней крышке переплета и массивные крупные буквы названия под ней.

В те нелегкие (я-то понимаю это только задним числом) послевоенные времена каждый покупающий книгу получал ее завернутой в жесткую коричневую бумагу. Я очень быстро освоил нехитрую науку заворачивания книг, так что и по сей день многие удивляются моей сноровке упаковывать книги. Это был обязательный ритуал: покупающий книгу становился уважаемым человеком — он выбрал ее, он платит за нее деньги, поэтому продавец ловко заворачивает покупку. А как же иначе — это книга, ценность иного рода, нежели хлеб с довесками, отпускаемый на весах с жестяными тарелками и двумя гусиными носиками, за которыми нужно было наблюдать, чтобы они сошлись вместе, а иначе — обман! Мы радовались, когда за прилавком оказывалась неопытная продавщица, которая к большому хлебному куску прирезала довески (а сердобольная продавщица, видя ребенка, протягивающего ей карточки на всю семью, могла специально нарезать — о счастье! — несколько маленьких кусочков), потому что довески можно было съесть — это было святое право детей, стоявших в длиннющей очереди за хлебом. Хлеб не заворачивали в бумагу, это пища телесная и «одномоментная» — сейчас она есть, а через миг исчезла. А книга — как неупиваемая чаша — пища духовная, как скатерть-самобранка — сколько ни припадай к ней, все равно накормит! Поэтому и требует она уважительного отношения, потому даже в тяжелые времена заворачивали ее в бумагу, ограждая книгу от всяких неприятностей, демонстрируя свое уважительное отношение к ней и к человеку, отдающему за нее свои деньги.

Это отношение к книге с детства было мне близко, поэтому в школе сразу стал завсегдатаем библиотеки, в старших классах был записан в три или четыре. Но школьная библиотека — особая. Небольшая комната на первом этаже, тесно уставленная стеллажами, и меня (я очень гордился этим — в классе до поры до времени ни у кого не было такой возможности!) пускали самого! к полкам! выбирать себе книги!