Читать онлайн «Повседневная жизнь Дюма и его героев». Страница 95

Из вышесказанного можно сделать вывод, что исторические романы Дюма продиктованы нелюбовью к внешнему блеску интриг плаща и шпаги, а особой, пусть отличающейся от привычных нам, концепцией истории. В основе этой концепции, как всегда у Дюма, лежит представление о провиденциальности. Каким же образом, по мнению писателя, Провидение проявляет свою волю в истории? Нам уже приходилось упоминать об этом выше, в главе о королях и других сословиях. А в чем суть вмешательства Провидения в тех же романах о гугенотских войнах?

Несмотря на то, что события, изложенные у л'Этуаля на половине страницы, превращаются у Дюма в целый роман с массой подробностей и приключений, по мнению Г. А. Сидоровой, художественная логика у него никогда не противоречит логике исторической.[144] Ведь последняя зависит не столько от точности дат и конкретных судеб, сколько от общего процесса общественной эволюции. По мнению Дюма, ход процесса диктуется Провидением, отметающим то, что нежизнеспособно и мешает эволюции. Именно поэтому оно отметает Гизов и Франсуа Анжуйского, несмотря на их решительность и поддержку влиятельных сил, но достаточно благосклонно относится к Генриху III и будущему королю Франции Генриху Наваррскому, расстраивая самые изощренные замыслы их врагов. Провидение предопределяет смену династий, потому что сейчас Франции нужен другой король: тот, кто окажется способен примирить враждующие религиозные течения и остановить гражданскую войну. Таким королем может стать только Генрих Наваррский, а уж никак не Гиз, фанатично мечтающий об уничтожении всех протестантов, и не Франсуа, для которого собственные интересы намного важнее интересов страны. Не имеющий наследников Генрих III естественно оказывается последним королем династии Валуа. На примере именно этого образа современные историки отмечают, что беспристрастное провиденциальное отношение и чутье романиста иногда помогали Дюма увидеть роль конкретного исторического лица в более верном свете, нежели его представляли себе историки XIX века. Оказавшись под влиянием идей и документов Католической лиги, многие историки — современники Дюма уничижительно отзывались о Генрихе III. Историки XX века (например, Пьер Шевалье и Филипп Эрланже[145]) совершенно по-другому оценивают политические достижения этого короля. Он предстает смелым и гибким политиком, умеющим воспрепятствовать скатыванию Франции в пучину гражданской войны и предвидящим многое из того, чего не могли и не хотели видеть его современники. А теперь вспомним, каков Генрих III в романах «Графиня де Монсоро» и «Сорок пять». Несомненно, он не так силен и уверен в себе, как, скажем, Людовик XIV, но он, ловча и порой уступая, все же умудряется перехитрить своих сильных противников и если не уничтожить их, то хотя бы обогнать на несколько шагов. Он строго придерживается кодекса поведения короля как обладателя верховной власти. Конечно, в романах Генрих многое делает по подсказке Шико, но заметим, что подобная интерпретация появляется у Дюма лишь в тех случаях, когда она не влияет на точность изложения важнейших фактов. Дюма чувствует рамки дозволенного в области исторического вымысла и не лишает Генриха III заслуженной чести самостоятельного решения таких важнейших вопросов, как назначение главы Лиги или постепенное отстранение слишком ретивых фанатиков от решения государственных дел. У Дюма Генрих может испугаться призрака, но он спокоен, когда противостоит врагу. Он изнежен и капризен в личной жизни, но в политике старается проявлять упорство, причем небезуспешно. По мнению А. И. Харитонова, Дюма удалось приблизиться к достаточно верной трактовке образа Генриха III потому, что «ему была чужда нетерпимость и он смог объективно посмотреть на последнего из «проклятых королей»».[146]

Руководствуясь той же логикой, Провидение устраняет с политической арены и Фуке с его гордыней независимого сеньора, ведь новой эпохе больше соответствует Кольбер. А как трудно согласиться с описанным ходом событий лирически настроенному читателю! Да и не только читателю: в целом ряде экранизаций «Виконта де Бражелона» сценаристы подыгрывали тем, кто был им симпатичен, забывая о неумолимой логике Провидения, — и Людовик XIV оказывался окончательно подмененным своим братом-близнецом, а Фуке торжествовал над Кольбером. Рассказывают, что как-то Дюма предложили оставить на троне Железную Маску и упечь реального Людовика в тюрьму. Но писатель не согласился: его чувство истории верно подсказывало ему границы допустимого вымысла.

По мнению исследователя М. А. Буянова, проверявшего достоверность сообщаемых Дюма сведений, Дюма лучше верить, чем не верить. Согласимся с этим и мы. А раз так, то пора, наверное, окончательно признать, что «мифы» Дюма ничуть не более легковесны, чем мифы других авторов и что его романы по праву следует считать весьма обоснованными и вдумчивыми историческими романами.

Помимо исторических романов у писателя есть также исторические очерки, эссе и исследования, рассчитанные на широкую публику. Несмотря на легкую манеру изложения, эти произведения зачастую свидетельствуют о долгой исследовательской работе уже не романиста, а историка-популяризатора, изучавшего материалы, доступные в XIX веке. Дюма хорошо чувствовал разницу жанров. В одном из очерков своих «Знаменитых преступлений» он написал:

«В театре автор вынужден занимать особую позицию. Он подчиняется неумолимым законам логики, следует своему замыслу и отвергает все, что его стесняет или ему мешает. Книга же, напротив, издается, чтобы возбудить спор. И мы представляем читателю фрагменты процесса, в котором еще не вынесен окончательный приговор и, вероятнее всего, никогда вынесен не будет, если только не вмешается какой-нибудь счастливый случай» («Знаменитые преступления». «Железная Маска»).

Таким образом, допуская вымысел в угоду логике сюжета в драме или романе, Дюма настаивает на тщательном изложении материала в «книге», имея в виду историческое исследование. В цитированном очерке Дюма тщательно рассматривает все известные в его время версии (а их было девять) о том, кто скрывался под Железной Маской. Дюма настаивает на той из них, в которой под Железной Маской скрывается брат-близнец Людовика XIV. В отличие от «Виконта де Бражелона», где названная версия не обсуждается и служит лишь опорой развитию сюжета, в исследовательском очерке писатель обсуждает все известные подробности этой исторической загадки, сопоставляет даты, отметает то, что ему кажется логически неоправданным, и приходит к тому же выводу, что и в романе, но уже вполне обоснованно, опираясь на выдержки из документов и исторические исследования современных ему авторов. Если Дюма и не решил вопроса, то он во всяком случае применил к его решению метод, вполне принятый в науке его времени.

Не относятся к романам и такие книги, как «Жизнь Людовика XIV», «Людовик XV», «Жак-простак» и многие другие. «Жак-простак» представляет собой очерк развития отношений между королями и народом. Он написан опять же в популярной манере. Жак-простак, символ народа, становится действующим лицом исторической драмы.

«Есть во Франции разумное существо, которое до поры до времени никак себя не проявляет, ведь и земле надо вспороть кожу, чтобы получить урожай.

Речь о французском народе.

В VII, VIII, IX веках искать его бесполезно. Он не показывается. Как будто даже и не шевелится. Жалоб его не слышно.

А между тем в это время он повсюду, и по нему ходят ногами. Его попирают. Именно он возводит королевские дворцы, крепости для баронов и монастыри для монахов.

Три власти тяжким бременем лежат на нем.

Короли, сеньоры, епископы».

Дюма прослеживает эмансипацию Жака-простака от его первых попыток защитить свои права в X веке и вплоть до Великой французской революции. Эта вещь писалась, конечно, не для профессиналов-историков, а имела цель заинтересовать читающую публику историей своей страны.

То, что со многими историческими выводами Дюма можно поспорить, не должно нас удивлять: его взгляды основывались на данных и методах, характерных для эпохи XIX века. В настоящее время существуют нарекания в адрес ряда историков-современников Дюма. В частности, Э. Поньон обоснованно критикует упоминавшееся выше романтически экзальтированное описание Жюлем Мишле кануна 1000 года, когда Европа якобы в ужасе ожидала конца света.[147] Этому утверждению Мишле (кстати, историка, весьма ценимого в ученых кругах XIX века и любимого самим Дюма) противоречат многие исторические факты. Однако, повторяем, никто не говорит при этом, что Мишле — фальсификатор истории; просто с его концепцией теперь не согласны. Не влияют ли на нас в случае Дюма, помимо всего прочего, стародавние привычки пользоваться в публицистической критике уничижительными ярлыками вместо спокойного обсуждения, более приемлемого в наши дни?