Читать онлайн «Горький без грима. Тайна смерти». Страница 68

Вывод, обращенный к «дорогому, искренне уважаемому и любимому товарищу» (а как же иначе в таких случаях, надо же подсластить пилюлю!): «Союз литераторов необходимо возглавить солиднейшим идеологическим руководством. Сейчас происходит подбор лиц, сообразно интересам честолюбцев, предрекающий неизбежность мелкой, личной борьбы группочек в Союзе»…

А посему, заканчивает классик, убедительная просьба освободить его от председательства в Союзе по причине слабости здоровья и загруженности литературной работой.

Что это, как не ультиматум?

Впрочем, Горький-дипломат отлично знал, что высшее партийное руководство в сложившейся ситуации не может найти ему мало-мальски подходящую замену. Это был ультимативный нажим на власть. И важно подчеркнуть, что суть позиции в этом письме от 2 августа 1934 года — всего лишь наиболее острое выражение последовательной позиции Горького: люди с партийным билетом не имеют никаких преимуществ перед беспартийными. Успех предопределяют талант, профессионализм, труд. Только вот в полной ли мере осознавал он «несвоевременность» подобных мыслей, т. к. в жизни уже сложился культ партии, сиречь, ее вождя, как полновластного лидера всего общественного процесса в стране.

После этого вынужденного отступления вернемся наконец в Колонный зал, до отказа заполненный делегатами и гостями (хотя подготовительный этап съезда с учетом новых материалов, характеризующих напряженную борьбу разных сил, еще ждет более всестороннего и основательного анализа).

Горький выступил на съезде с основным докладом «Советская литература». Доклад являл собой сжатый очерк развития художественного сознания, начиная с устного народного творчества и кончая наиболее зрелыми формами обобщения, утвердившимися в мировой литературе. Включив немалый конкретный материал и продемонстрировав огромную эрудицию, докладчик ухитрился не назвать ни одной фамилии. Он был вознесен теперь так высоко, что упоминание в его устах одних и неупоминание других могли вновь породить групповщину, от которой надлежало избавляться[61].

Но разве это давало основание совсем уйти в сторону от сколь-нибудь предметного разговора о современном литературном процессе? Таким образом, «Доклад Горького о советской литературе» (так он назван в стенографическом отчете) своего рода доклад-парадокс. Но именно этот «жанр» давал возможность Горькому уйти от официальщины, от утверждения идеи подчиненности художественного сознания политической злобе дня.

Естественно, доклад многим показался по меньшей мере неожиданным и вызвал у аудитории неоднозначное отношение. Например, — мнение, которое сложилось у М. Шагинян и попало через донесение сексота в «Справку секретно-политического отдела ГУГБ НКВД СССР „Об отношении писателей к прошедшему съезду писателей и к новому руководству Союза советских писателей“» (из Архива федеральной службы безопасности): «М. Шагинян. На Горького теперь будут нападать. Доклад его на съезде неверный, неправильный, отнюдь не марксистский, это богдановщина, это всегдашние ошибки Горького. Горький анархист, разночинец, народник, причем, народник из мещан. И в докладе это сказалось. Докладом все недовольны и даже иностранцы. Я знаю, что на него будут нападать… Доклад будет дезавуирован Сталиным».

По мнению группирующихся вокруг журнала «Литературный критик», «расстановка сил на литературном фронте на сегодняшний день складывается такая: с одной стороны, Горький, линию которого будет, очевидно, проводить правление ССП… С другой стороны, — все руководство литературными делами в ЦК до Сталина включительно. На возражение, что, мод, странно, чтобы линия ЦК, поддерживаемая Сталиным, была одна, а линия правления другая, было отвечено, что Сталин считается с Горьким и считает возможным кое в чем уступать ему».

В речи, которую Горький вынужден был произнести по ходу работы съезда, 22 августа, ему даже пришлось сделать специальное заявление по поводу того, что слишком часто в выступлениях делегатов произносится имя Горького «с добавлением измерительных эпитетов: великий, высокий, длинный и т. д.».

Вызвав смех делегатов, Горький тотчас добавил вполне всерьез: «Не думаете ли вы, что, слишком подчеркивая и возвышая одну и ту же фигуру, мы тем самым затемняем рост и значение других?» Писатели не имеют права командовать друг другом, но могут и должны учить друг друга. «Учить — значит взаимно делиться опытом. Только это. Только это, и не больше этого». Заявление было направлено и против пережитков рапповщины, и против любых претензий на господство административно-командных методов в литературе. Впрочем, только ли в литературе?

Несмотря на обилие докладов и содокладов, в центре внимания оказалась полемика вокруг концепции развития поэзии, которую выдвинул Бухарин. Он счел пропагандистские формы поэзии Маяковского и Бедного устаревшими и противопоставил им музу Пастернака. Бухаринскую характеристику поэзии Бедного Горький конкретизировал язвительными замечаниями по поводу ее утрированного гиперболизма. Уязвленный Бедный отвечал: «Бухарин кичится тем, что оценивает советскую поэзию с точки зрения мировой литературы. Я же принадлежу к той группе пролетарских поэтов, которые смотрят на мировую литературу с точки зрения мировой революции». Не надо сегодня долго доказывать упрощенческий характер заявлений подобного рода. Но можно только подивиться прозорливости и высоте художественных критериев, которые обнаружил Бухарин, характеризуя поэзию Пастернака, действительно приобретавшую мировой резонанс.

Впрочем, Бедному было далеко до Жданова, выступившего на съезде с речью. Она вся была пронизана духом некоего изначального превосходства, которое якобы отличает советскую литературу в сравнении с литературой растленного буржуазного мира. Жданов ориентировал писателей не на глубокое, честное, правдивое изображение жизни, а на воспроизведение ее с позиций, если так можно выразиться, эталонной поэтики. Безусловное предпочтение отдавалось оптимизму, романтике и т. д., и все это начинали именовать социалистическим реализмом.

Ждановские построения свой упрощенческий характер в полной мере обнаружили позднее, но Горький не мог не чувствовать их жесткости, категоричности, малой ориентированности на конкретный материал литературы.

Доклад Бухарина о поэзии и речь сталинского ставленника Жданова имели прямо противоположную направленность. Но не равным зато было их официальное реноме. Как уже говорилось, еще в 1929 году Бухарина вывели из состава Политбюро, и на съезде он выступал скорее как литературный критик, партийный публицист. Жданова в 1934 году Сталин сделал секретарем ЦК ВКП(б). Именно речь Жданова выражала официальную точку зрения. Она устанавливала необходимые нормы творческого поведения. К руководству культурой приходил новый тип партийного функционера.

Возникало своего рода государственное искусство с целой системой обязательных, пусть и не всегда провозглашаемых официальных компонентов. Если государством руководит партия, то и герой в первую очередь должен быть коммунистом, ведущим за собой массу. Какое общество ожидает нас в недалеком будущем? Светлое! Вот и дайте, художники, побольше радостных тонов. А стиль? Можно ли терпеть модернистскую раздерганность 20-х годов с ее западными влияниями? Стиль должен быть понятен самым широким народным массам, любой кухарке, которая, оставив сковородку, ринулась управлять государством и теперь, уже как государственный человек, могла со сковородным металлом в голосе говорить: «А вот это массам непонятно!»

Как уже говорилось, сила искусства прежде всего в многообразии, которое выражается в бесконечном многообразии индивидуальных стилей. А теперь стили начали подгонять под каноны единого метода. Искусством признавалось лишь то, на что падала великая проекция Всесильного государства. То же, что каким-то образом оказывалось вне этой благостной зоны, становилось не нужно и даже опасно. И надо было вовремя указать на тех, кто становился чужд народу: Б. Пильняк, И. Бабель, А. Белый, А. Платонов, Вс. Мейерхольд, М. Зощенко, А. Ахматова, О. Мандельштам…

Во славу социалистического реализма послушная критика написала десятки книг и сотни, а может быть, и тысячи статей. В последние годы в связи с критикой сталинизма и вообще социалистических порядков в нашей стране появилось не так уж мало работ прямо противоположного, обличительного характера. Казалось бы — расставлены все точки над i. И все-таки некоторые дополнительные комментарии по этому поводу целесообразны.

Один из наших бывших коллег, А. Синявский, филолог высочайшего уровня, оказавшийся на Западе не по своей воле, а ранее, в бытность свою сотрудником советского академического института, писавший о соцреализме и о Горьком, вот теперь, уже в один из приездов «оттуда», не стал в запоздалой озлобленности, как некоторые, предавать метод остракизму, а нашел удивительную аналогию: социалистический реализм, провозглашаемый при помощи Горького, есть своего рода запоздалый аналог классицизма.