Читать онлайн «Неканонический классик: Дмитрий Александрович Пригов». Страница 110

В сущности, в этом цикле лексика, фразы, формы, герои и мотивы с характеристикой «лирические» сталкиваются со своими противоположностями — банально-героическими и помпезными словами, фразами, формами, героями и мотивами. При этом происходит переход, обнаруживающий не столько пародирующий или контрафактурный[547] жест, сколько динамику столкновения, в которой встреча хоть и является понятной, а столкновение — очевидным, семантическая и семантизирующая потенция повседневного языка, то есть анонимных, затасканных, напыщенных элементов, тем не менее в ходе этого столкновения уравнивается с семантизирующей силой и потенцией языка лирических форм и мотивов. При этом имеет место обновление и обогащение «стихотворения», то есть возникает нечто третье, что, очевидно, соответствует тому, что Пригов называет «личным переживанием», и что в принципе совпадает с наблюдениями Тынянова, касающимися введения прозаических элементов в стих у Некрасова[548]: формальные модели лирики теряют силу по сравнению с новыми элементами, в то время как семантическая маркированность «чуждых»/«новых» элементов так сильна, что может даже изменить старую форму.

Так, например, в стихотворении «Ласточка зреет на юге…» в четвертой строке появляется «снег», противопоставленный «югу»; вместе с тем он подготовлен «вьюгой» в третьей строфе, в свою очредь рифмующейся с «югом»:

Вторжение реальности «снега», намеченное изменением рифмовки (вместо почти точной «юге — вьюги» появляется более приблизительная «весне — снег»), разворачивается во второй строфе. Трансформация южного тепла в восточную зиму влечет за собой также и семантическую метаморфозу ключевого лирического понятия «ласточка», превращающегося из названия птицы в уменьшительно-ласкательное обращение, взятое из повседневного языка. Во второй строфе рифма становится более тавтологичной, имеющей прежде всего графическое значение, что особенно очевидно в пятой и седьмой строках.

Лирический мотив птички, «ласточки» (ср. стихотворения Мандельштама), перенесенный в рамках аналогичной операции прозаизации рифменного и сюжетного слова (душа — жду — возвратится), проявляется также в стихотворении «В синем небе птица вьется…»[550] и не в последнюю очередь в относящемся уже к циклу «Милицанер и другие»[551] произведении «Там, где с птенцом Катулл…», в котором блюститель порядка, поэтический персонаж, также укорененный в области прозаического, «назначается» крылатым спутником лирического героя.

Столкновение двух сфер становится очевидным и в тексте «1 июля 1981 года»[552], в котором мы обнаруживаем две даты, различие между которыми проявляется именно в кажущейся равнозначности первой и последней строк, содержащих в себе датировку. От первой до последней строки внеисторическая дата, использованная здесь в смысле «участия лирического высказывания о действительности в объективной действительности»[553], трансформируется в специфическую, относящуюся к повседневной практике датировки. Датировка конкретизируется, позволяя двум типам «случая» вступить друг с другом в конкуренцию:

Вместо возможного панегирика городу, в рамках парадигматического путешествия между Москвой и Петербургом, герой совершает путешествие между нынешней столицей Москвой («Из <…> Москвы-столицы»), с одной стороны, и топонимически и политически меняющимся Ленинградом («Был он раньше и столица…»), — с другой. Это возвращение в Москву, датированное в последней строке следующим днем, следует воспринимать как прозаический эквивалент путешествию во времени, в «ленинградское» прошлое. Оно, это возвращение, привносит нарративную темпоральность, «вторжение времени»[554], другого времени, в лирическую действительность.

В 1980-е годы этот прием прозаизирующей переоценки семантических отношений между стихотворной формой и прозаической реальностью внутри единства лирического текста переживает у Пригова интенсивное развитие, расширяясь на весь стихотворный цикл или на комплексный проект «Полного собрания сочинений». Центральную роль при этом играет качество, измеряющееся в численных величинах и исчисляемых количествах или сводимое к ним.

Так, в цикле «Стихи различной стоимости» (1984) уже возвещает о себе тот прием калькуляций и расчетов, который Пригов с предельной последовательностью, маркирующей абсолютную границу лирического и литературного, воплотит в 1990-е годы в «Исчислениях и установлениях». «Различная стоимость» относится в цикле 1984 года не просто к предметам, речь о которых идет в тексте. Различие, центральный семантический и формальный критерий этого цикла, становится измеримым исключительно через последовательное, сравнительное чтение отдельных текстов. При этом сравнительная оценка таких различных феноменов, как небесные явления, счастье или тараканы, существенно определяется прозаическими рамками, заданными в Предуведомлении: идея приписывания различной ценности появляется во время стояния «в огромной очереди» за каким-то «непостижимым товаром», которому Пригов оценочно противопоставляет в уме все то бесполезное, но приносящее радость, что он мог бы приобрести за время ожидания, — ценность вещей оказывается полностью зависимой от различных масштабов измерения и подсчета, но не имеет никакой объективной величины.

Следующая ниже выборка из трех текстов этого цикла должна прежде всего продемонстрировать, что мы имеем здесь дело с прозаизацией, которая, очевидно, маркируется интервалами между текстами и особенно их со-поставлением друг с другом. Акт сопоставления сам по себе, обычно не относящийся к восприятию лирического, становится здесь существенным эстетическим актом.

Параллельно тому, как Пригов развивает весьма дифференцированное понимание поэтической ценности, пытаясь «конкретизировать» различные аксиологические валентности в численных величинах, мы впервые обнаруживаем в его текстах нумерацию, сопровождающуюся обоснованием его программно нацеленной на количество поэтической деятельности. В Предуведомлении к циклу «Исчисленные стихи»[555] (1983) речь в определенном смысле идет об идее, возникающей из ничего или же из неизвестно чего, — о плане написать десять тысяч стихов. Уже это обоснование позволяет понять, что интерес Пригова к числам, перечислениям и расчетам ни в коей мере не является лишь проявлением восхищения поэта перед количеством, выраженным в определенном числе. Рассуждения в этом Предуведомлении являются программными для приговского отношения к числам и датам в целом. Аргументы Пригова словно бы естественным образом циркулируют между прагматикой и мистикой, между исчислимым и метафизическим. На определенном уровне происходит также встреча различных реальностей, что квалифицируется в упомянутом Предуведомлении как «личное переживание».

Несомненно, в «численном» проекте Пригова речь идет о много большем, чем пародийная имитация целевых установок плановой экономики. Если этот аспект вообще играл или играет здесь какую-то роль, то пародируется скорее характерная для советской плановой экономики тенденция провозглашать недостижимые цели.