Читать онлайн «Практические занятия по русской литературе XIX века». Страница 52

Беседуя со студентами об образности лирического стихотворения, надо показать им, что в поэтической речи слово получает новое, подчас неожиданное значение. Л. Толстой говорил об этой особенности поэзии на примере стихов Тютчева. Он подчеркивал значительность слова в поэзии, которым «можно выразить часто гораздо короче и сильнее то, что иначе так сказать нельзя…». Приведя две строки из Тютчева:

Л. Толстой говорит: «Здесь это слово «праздной» как будто бессмысленно, и не в стихах так сказать нельзя, а между тем, этим словом сразу сказано, что работы кончены, все убрали, и получается полное впечатление. В уменье находить такие образы и заключается искусство писать стихи, и Тютчев на это был великий мастер»[291].

Практические занятия должны помочь студентам овладеть методикой анализа лирического стихотворения. Большую помощь в этом окажут преподавателю работы Белинского, Чернышевского, Добролюбова, исследования советских литературоведов, статьи самих поэтов, посвященные их наблюдениям и исканиям.

Каждый анализ лирического стихотворения, сделанный студентом, — ступенька в формировании и собственно читателя лирики.

Помимо непосредственной работы над лирическим стихотворением, студенты должны выступать с сообщениями, посвященными разбору той или иной книги, статьи, рассматривающей выдвинутую преподавателем проблему или творчество того или иного поэта.

Показать историческую и социальную обусловленность лирического стихотворения мы сможем в процессе анализа со студентами стихотворений Пушкина и Лермонтова под одинаковым заглавием «Пророк».

4. Характер образности, «системы взаимоотражения» в лирическом произведении, как и во всяком другом, всегда исторически и социально обусловлен.

«Пророк» А. С. Пушкина

«Пророк» был создан Пушкиным в 1826 г. Современники поэта: А. В. Веневитинов, П. В. Нащокин, М. П. Погодин,

С. А. Соболевский, А. С. Хомяков, С. П. Шевырев — связывали появление «Пророка» с казнью декабристов.

29 марта 1837 г. Погодин писал Вяземскому о том, что Пушкин написал стихотворение «Пророк» в 1826 г., по дороге в Москву. «Должны быть четыре стихотв(орения), первое только напечатано («Духовной жаждою томим…)»[292].

Друзья поэта, в частности П. В. Нащокин, полагали, что Пушкин написал «Пророка» еще в Михайловском и сжег его вместе с другими бумагами, когда узнал о приезде фельдъегеря Николая I[293]. По дороге в Москву у Пушкина было с собою другое стихотворение, посвященное той же теме, которое, как вспоминали его друзья, он думал передать императору, если беседа примет тяжелый для его судьбы оборот. Известно, что Пушкин не ждал благоприятного исхода от этой встречи. Возможно, что стихотворение, о котором писал Нащокин, и было одним из четырех стихотворений цикла, известным из письма Погодина Вяземскому. Пушкин это стихотворение уничтожил. До нас дошло только четверостишие, ставшее известным в 50–х и 60–х годах XIX в. со слов некоторых ближайших друзей Пушкина (С. А. Соболевского и др.). Друзья поэта считали его окончанием первоначальной редакции стихотворения «Пророк». Четверостишие, однако, настолько отличается от «Пророка», что его скорее следовало бы отнести к самостоятельному стихотворению этого же цикла:

Текст последней строки недостоверен, возможно и иное прочтение: «К царю губителю явись».

Н. Фридман[294], Н. JI. Степанов[295], А. Слонимский[296] не соглашаются с Д. Д. Благим[297], который полагает, что это четверостишие является доцензурным вариантом последних строк «Пророка», от которых Пушкину пришлось отказаться по цензурным соображениям. Вот аргументация Н. JI. Степанова: «В этом утверждении, основанном на безоговорочном принятии цитированного четверостишия в качестве окончания «Пророка», стихотворению Пушкина придается прежде всего агитационнополитическое значение (хотя бы и в его первоначальной, нам неизвестной, редакции). При всей несомненности пропагандист — ско–общественного понимания образа поэта–пророка это было бы несомненным сужением смысла стихотворения Пушкина, который хотя и подразумевал в образе пророка глашатая правды, но не относил проповедь пророка к конкретным политическим фактам, вкладывая в него более широкий философский смысл, говоря о назначении поэта, о его поэтическом призвании»[298].

В первоначальной редакции «Пророка», которая не дошла до нас, первая строка читалась: «Великой скорбию томим…»[299], но Пушкин заменил ее. И явного политического смысла стихотворение не выражало. «Пророк» был напечатан Пушкиным в «Московском вестнике» (1828, № 3; вошло без изменения в «Стихотворения» А. Пушкина, 1829, часть вторая, с. 73—74). Сообразуясь с реальными обстоятельствами времени, Пушкин придал стихотворению, созданному после казни декабристов и посвященному нравственному долгу поэта, стиль библейских пророков, широко и подчеркнуто используя церковнославянизмы. (Библия была известна русским читателям в церковнославянском тексте.) Обращение к «восточному стилю» и к библии само по себе уже говорило о близости этого произведения к гражданственной, декабристской тематике. В 1826 г. вышел сборник Федора Глинки «Опыты священной поэзии», где имеется ряд стихотворений о библейских пророках, призванных богом вещать людям правду. Таково «Призвание Исайи»:

Б. В. Томашевский подробно анализирует пушкинские «Подражания Корану», где поэт разрабатывает тему пророка. «Новую точку зрения, и, как мне кажется, наиболее близкую к истине, — пишет Б. В. Томашевский, — высказал Н. В. Фридман. Автор показал «автобиографичность произведений Пушкина, внутренне объединенных образом пророка». Он относит их к «героической лирике Пушкина, воплотившей резкие, волевые черты индивидуальности поэта. Это не пестрые узоры, расшитые по канве Корана или Библии, но значительные признания, раскрывающие пушкинскую трактовку задач независимого писателя… Пушкин имел неоспоримое право ассоциировать свой лирический облик с образом пророка»[300]. Именно так понимает пушкинского «Пророка» Н. В. Фридман в своей интересной, убедительной по концепции и богатому материалу работе[301]. Он показывает, что в библии нет многих мотивов «Пророка»:

«У Исайи сказано о том, что он видел «сидящего на престоле» господа, окруженного славословящими его серафимами, у каждого из которых было по шесть крыл:

5. И сказал я: горе мне! ибо я человек с нечистыми устами, и живу среди народа также с нечистыми устами, и глаза мои видели Царя Господа — Саваофа.

6. Тогда прилетел ко мне один из серафимов, и в руке у него горящий уголь, который он взял клещами с жертвенника.

7. И коснулся уст моих и сказал: вот эго коснулось уст твоих и беззаконие твое удалено от тебя и грех твой очищен»[302].

Что же взял Пушкин из 6–й главы?

Образ шестикрылого серафима с горящим углем, который осуществил обновление пророка. Но у Пушкина на наших глазах происходит не столько очищение, сколько перерождение пророка. Перерождение пророка дано Пушкиным в тоне высокой патетики, как пробуждение всех творческих сил поэта — глашатая истины, как посвящение в таинство творчества.

Для этой картины полного обновления Пушкину потребовались старинные слова, «как бы отдохнувшие от повседневного употребления»[303]. И Пушкин великолепно использовал «богатейшие сокровища образности в древнеславянском языке, на котором создавалась наша древняя письменность… Максим Горький всегда с восторгом и удивлением наслаждался торжественным стихом пушкинского «Пророка», звучащим, как богатая серебром бронза старинного колокола»[304]. Эти старинные слова, ассоциировавшиеся с языком библейских пророков, и дали возможность поэту создать «стиль, отвечающий теме» (Некрасов) стихотворения «Пророк».

С этого момента к непосредственному рассмотрению текста активно привлекаются студенты, самостоятельно подготовившие к занятию анализ стихотворения. Они использовали приведенные нами выше исследования советских литературоведов[305].

Та «великая скорбь», о которой Пушкин сказал в черновом варианте первой строки, ощущается каждым читателем, хотя в «Московском вестнике» (1828) эта строка читалась иначе. Студенты приводят слова Л. Гинзбург, передающие содержание этой скорби. Автор пишет, что Пушкин доработал это стихотворение еще в начале сентября 1826 г., «в напряженный и переломный момент, когда заканчивался для России период декабризма, а для Пушкина лично — период михайловской ссылки»[306].