Читать онлайн «Меж рабством и свободой: причины исторической катастрофы». Страница 25

Эта гордость и десятилетиями копившаяся, нараставшая в нем уверенность в своей правоте и праве на высокую власть и особую роль оказали ему дурную услугу, когда наступил час исполнения мечтаний.

Значительность его ощущали, однако, все — вплоть до Петра. В потомстве князя Дмитрия Михайловича сохранился апокриф о почтении, которое оказывал князю император. "Петр Великий любил часто захаживать по утрам к князю Дмитрию Михайловичу, чтобы сообщить ему свои новые предприятия или выслушать его мнения. (Это могло происходить уже в последние годы царствования Петра, когда Голицын стал президентом Камер-коллегии и жил в Петербурге. — Я. Г.) Князь Дмитрий Михайлович имел обыкновение никого не принимать к себе, не кончив утренней молитвы; нередко случалось, что прибытие высокого посетителя было ранее срочного часа, но, не любя нарушать заведенного порядка, Петр Великий не прерывал благочестивого уединения князя. "Узнай, Николушка, когда старик кончит свои дела?" — говорил государь родственнику князя Дмитрия Михайловича, мальчику князю Голицыну, жившему у него в доме, и терпеливо ждал выхода старого князя". Это мало похоже на реальность. Возможно, здесь единичный случай возведен в правило, но, как бы то ни было, само возникновение подобной легенды свидетельствует о вполне определенной репутации князя.

Совершенно очевидно, что Голицын был фанатически предан своей главной жизненной идее — уничтожению деспотизма в России и введению представительного правления. Слишком упорно прослеживается она на протяжении многих лет. Слишком явно обнаруживаются порывы князя Дмитрия Михайловича при любой кажущейся удобной ситуации ввести эту идею в государственный быт. "Со времени Петра он постоянно имел в виду ограничить самодержавие", — свидетельствовал саксонский дипломат Лефорт. Стало быть, устремления князя были известны даже далеким от него людям.

Эта преданносгь идее коренного государственного переустройства, тяжелого и опасного в исполнении, свидетельствует и о столь редком в практической политике качестве, как бескорыстие. Не честолюбие, не властолюбие, не какая иная корысть двигали князем Дмитрием Михайловичем. Несмотря ни на что, он в последние годы, будучи едва ли не самым влиятельным членом Верховного совета, оказался среди нескольких вершителей судеб страны. Он был для того времени весьма стар — 67 лет. При смене монарха он мог с почетом и далее занимать свое положение или же удалиться на покой. Если бы его толкало властолюбие, он пошел бы — как это велось тогда в России — по пути создания крепкого альянса с вельможами, близкими к той же Анне. Он выбрал другой путь, сознавая его возможную гибельность.

Как и трагедия Алексея, этот концентрат политической и экономической трагедии России, великая драма 1730 года долго интерпретировалась в нашем отечестве плоско и в мелких категориях.

Милюков писал:

Попытка верховников понята была у нас как продукт своекорыстного и эгоистического расчета — обеспечить личные выгоды путем раздела власти между двумя могущественными фамилиями. О попытках же шляхетства, протестовавшего против верховников и выступившего с собственным планом политической реформы, в русской печати почти ничего не было известно. Только с середины XIX века стало возможно восстановить истинный характер событий 1730 года и освободить толкование их от запоздалых влияний тогдашней памфлетной литературы[60].

Милюков работал над небольшой, но весьма емкой монографией о событиях 1730 года в начале 1890-х годов.

Он только что защитил как диссертацию известную нам монументальную работу "Государственное хозяйство России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого", в которой сквозь плотную академическую фактуру уже ясно просвечивал злободневный интерес. Это было время, когда молодой историк выбирал между научной карьерой и карьерой общественной, политической. Если он рассчитывал совместить два эти рода деятельности, то очень скоро понял иллюзорность своих надежд. Он съездил в Англию и, вернувшись оттуда, прочитал в Нижнем Новгороде курс лекций "Об общественных движениях в России". Суть этих движений для него, будущего лидера партии конституционных демократов, заключалась в борьбе за конституционное, представительное устройство российской государственности.

Непосредственным результатом нижегородских лекций было увольнение Милюкова из Московского университета, где он преподавал, и ссылка в Рязань, в которой высших учебных заведений не было, а стало быть, не было и возможности развращать молодые умы.

Вот в этот период он внимательно изучил имеющиеся материалы о конституционном порыве 1730 года, отыскал новые свидетельства и, рассмотрев их взглядом конституционалиста конца XIX века, опубликовал в 1894 году работу под названием "Попытка государственной реформы при воцарении императрицы Анны Иоанновны". Это потом, через восемь лет, он даст работе более популярное название — "Верховники и шляхетство", а тогда ему важно было обозначить основную тему — "Попытка государственной реформы".

Исследование попытки конституционной реформы в послепетровской России стало в некотором роде манифестом начинающего политика. И неудивительно, что, сопоставляя в уме ситуацию сташестидесятилетней давности с современной ему ситуацией, Милюков обратил, как никто до него, особенное внимание на группировку шляхетства, стоявшего за конституционную реформу, но против Верховного совета. Милюков, обдумывающий тактику политической борьбы на рубеже XX века, внимательнейшим образом анализировал просчеты и ошибки разных конституционных групп, не сумевших объединиться и оттого проигравших.

Внимательно читавший уроки Голицына, Милюков смотрел на него трезво и непредвзято.

Отнюдь не склонный идеализировать русских государственных деятелей, он писал:

Можно утверждать, что проект Голицына не только не имел своекорыстно-личного характера, но не имел даже своекорыстно-сословного. На всем проекте лежал отпечаток теоретизирующей и идеализирующей политической мысли[61].

Все это верно, если не считать корыстью стремление крупной личности к самореализации и реализации той идеи, которая долгие годы освящала все поступки и жизненные положения, вплоть до унизительных, и должна была, воплотившись, дать ее носителю ощущение исполненного высокого долга перед Богом и людьми своего государства, перед своими предками, строившими это государство не для того вовсе, чтобы его губили лишенные всяких "сдержек" случайные люди — на троне и вокруг него.

Конечно же, князь Дмитрий Михайлович как восприимчивый человек, глубоко дышавший воздухом немыслимой эпохи, и должен был стать теоретиком по преимуществу. Этому не мешало его доскональное знание России — и государственного, и политического, и экономического ее быта. Такого рода знание во все времена часто соседствовало у радикальных реформаторов — от Петра I до Ленина — с непониманием социально-психологической реальности, с неадекватным представлением о поведении живых людей в той или иной ситуации. На этом рушились реформы, подготовленные куда более тщательно, чем дерзкий замысел Голицына. По той же причине разделил печальную судьбу Голицына великий схематик Сперанский.

Однако не станем следовать укоренившемуся в историографии взгляду, что неудавшееся было обязательно невозможно и неестественно. Этот взгляд порочен и историософски, и методологически. Если в тот момент возможен был перелом в нашей истории, то лишь на фундаменте, уже подготовленном князем Дмитрием Михайловичем.

Известный историк прошлого века Д. А. Корсаков, автор основательного труда о событиях 1730 года, на который мы будем неоднократно опираться, точно сказал о нашем герое:

Князь Дмитрий Михайлович Голицын — двулицый Янус, стоящий на рубеже двух эпох нашей цивилизации — московской и европейской. Одним лицом своим он вдумчиво смотрит в былое Руси, другим — самонадеянно приветствует ее грядущее[62].

Он был не единственным Янусом в том человеческом раскладе, который развернулся в великой исторической игре, что началась январской ночью 1730 года в древней русской столице. Василий Татищев, стратегический союзник Голицына и тактический его противник, был по-своему не менее двойствен.

Оба они потерпели поражение от людей простых и цельных, ставивших перед собой цели плоские и сиюминутные — удержать власть, сохранить в неприкосновенности государственную модель, ими созданную и воспетую, людей, которым не дано было заглянуть в будущее и у которых, соответственно, не кружилась голова от вида грядущей пропасти.

"Случай удобен: если ничего не предпримем, то заслужим во всей силе имя подлецов", — так сформулировал Пущин накануне 14 декабря самоощущение свое и своих товарищей.