Читать онлайн «Либерализм: взгляд из литературы». Страница 46

Слово liberalis означает «свободный», и отрицание либерализма как такового – это ограничение собственной духовной свободы, неизменно заводящее в тупик. Когда цитируют блоковские слова «Я художник, следственно, не либерал», их вырывают из контекста судьбы Блока, заплатившего за свои утопические иллюзии гибелью от «отсутствия воздуха». Либерализм при всех его недостатках подобен кислороду: отсутствие этого элемента в общественной атмосфере убивает духовную жизнь.

О «консерватизме» тоже нельзя говорить без учета внутренней формы слова. Что пытаются сохранить, законсервировать нынешние «консерваторы»? Теперешнее промежуточно-хаотическое состояние? Эпоху СССР и КПСС? А если под «консервативными» ценностями иметь в виду Россию до октябрьского переворота, то восстановление и приумножение этих ценностей доступно только либеральной практике.

Теперь о компрометации либеральных идей в России после 1991 года. Не думаю, что большой ущерб нанесла им партия под названием ЛДПР: мало кто задумывается над тем, что в этой аббревиатуре значит буква «Л», – сущность данной партии для всех ассоциируется все-таки с буквой «Ж». Более всего этой компрометации, на мой взгляд, способствовал политический проект СПС. Как филолог не могу не обратить внимание на негативную магию букв: это ведь КПСС без одной литеры. Меня сразу неприятно удивила фантастичность, утопичность самой попытки придать позитивный смысл эпитету «правый». «В политике: консервативный, реакционный, враждебный всякому прогрессу» – так толкует его словарь Ожегова, и не думаю, что русский язык когда-нибудь развернется в этом вопросе на сто восемьдесят градусов.

Порядок вечен, порядок свят:

Те, что справа, всегда стоят,

А те, что идут, всегда должны

Держаться левой стороны.

Полагаю, что «Песенка о московском метро» Булата Окуджавы (где он прежде всего имел в виду левизну эстетическую, так называемый формализм) сохранится в веках в незыблемом виде, а историки будут разъяснять нашим потомкам, что только по чистому недоразумению Зюганова когда-то называли «левым».

Когда мы приезжаем в западноевропейскую страну, мы отнюдь не чаем обняться с тамошними «правыми», поскольку знаем, что это противники свободной мысли, догматики в вопросах морали, враги новаторского искусства, по большей части националисты, недолюбливающие иммигрантов, а зачастую и антисемиты. В экономических вопросах они стоят за принцип выживания, за неизменность приоритета силы и богатства.

Эспеэсовцы вроде бы декларировали свою приверженность либеральным ценностям. Но если понимать либерализм как «идеологическое и политическое течение, объединяющее сторонников демократических свобод и свободного предпринимательства» (согласно «Словарю иностранных слов»), то свобода предпринимательства для них оказалась несоизмеримо важнее демократических свобод. Вспоминаю разговор с одним западным славистом либерального склада: с сочувственным интересом относясь к нашим литераторам эспеэсовской ориентации, он не мог не отметить некоторое их «людоедство» в социально-экономических вопросах, их страстно-услужливое влечение к представителям крупного бизнеса и плохо скрываемое равнодушие к положению нищих тружеников-интеллигентов.

Провалился амбициозно-бездушный СПС. Увяло худосочное «Яблоко», которое многие из нас пытались подпитать, опуская бумажные листочки в урны, оказавшиеся в итоге траурными. Что делать нам, беспартийным либералам, дальше? Сохранять верность русскому интеллигентскому либерализму, при этом поругивая его по старинной традиции. А как же иначе? Без самокритичности нет ни интеллигенции, ни либерализма.

Но помимо общегражданского контекста (позиция в вопросах чеченской войны и смертной казни, отношение к шпиономании и ксенофобии), у литераторов есть еще и свой контекст, где они могут не просто присоединиться к чьей-то благородной общественной позиции, но и компетентно выступить по общественно значимым проблемам, в которых разбираются лучше, чем другие.

Такая ситуация возникла, когда писатель Владимир Сорокин подвергся судебному преследованию и публичной травле в связи с идиотским обвинением в «порнографии». У Сорокина скандальная репутация, он из тех писателей, против которых всегда выступает большинство – в любое время и в любой стране. Это как раз тот случай, когда либерально-интеллигентное меньшинство должно поднять голос. Однако попытка нескольких членов Академии русской современной словесности выступить публично в защиту Сорокина, в защиту свободы творческого поиска обернулась тем, что под материалом «Экспертиза не по заказу», опубликованным осенью 2002 года в журнале «Новое время», подписались только восемь из тридцати восьми членов академии (А. Арьев, А. Генис, А. Зорин, С. Лурье, М. Липовецкий, Е. Шкловский, М. Эпштейн и автор этих строк). Вот столько реальных (не на словах, а на деле) либералов оказалось в составе АРС’С.

«Негативное эстетическое отношение к поэтике Сорокина не может служить оправданием равнодушия к судьбе коллеги» – это положение я попросил включить в текст «Экспертизы» и продолжаю настаивать на нем как на аксиоме эстетического либерализма и либеральной эстетики. Лично я считал бы своим абсолютным долгом защищать от преследования писателя, мне эстетически чуждого, но признаваемого хотя бы двумя-тремя сочленами-академиками в качестве истинного таланта. С ужасом вспоминаю абсурдные высказывания некоторых коллег о «взаимном пиаре» Сорокина и «Идущих вместе». Пусть «дело Сорокина» заглохло, но общество получило первый прецедент преследования писателя властью после 1991 года (надеюсь, никто не считает «Идущих…» самодеятельной молодежной организацией, на свои средства воздвигавшей бутафорский унитаз).

Как мы хорошо помним, техника «введения единомыслия в России» в советские времена отрабатывалась на литературе и искусстве. После уничтожения плюрализма эстетического можно переходить и к реставрации однопартийной системы, и к созданию «единогласного» парламента. А начинаются подобные процессы с «пустяков» – публичного поношения какого-нибудь сочинителя, опусы которого к тому же нравятся отнюдь не всем. В ответственной ситуации с Сорокиным наше профессиональное критическое сообщество уклонилось от своего прямого гражданского долга – противостоять «антилиберальному давлению на либеральные ценности», и объективно способствовало «компрометации либеральных идей». Полагаю, что сейчас полезно поворошить старое и помахать кулаками после позапрошлогодней драки. Ибо повторы неизбежны.

2. Не вижу никакого нового размежевания. Скорее, можно говорить об идеологической бесхарактерности с обеих сторон. Певец сталинско-имперских идеалов Проханов легко вписался в либерально-медийный бомонд. А главное, ни «Новый мир» со «Знаменем», ни «Наш современник» с «Москвой» за последнее десятилетие не произвели на свет сколько-либо значимых «идеологем».

3. Что такое «радикальный проект»? Если посмотреть в корень слова (а «радикалис» – это именно «коренной»), то речь идет о сторонниках коренных, решительных изменений и преобразований. Тогда позвольте спросить: радикальных в смысле эстетическом или политико-идеологическом? Впрочем, свой вопрос тут же снимаю, поскольку в современной литературной практике ни того ни другого радикализма днем с огнем не сыщешь. А «консервативный проект» – вещь невозможная. На сие contradictio in adjecto еще полтора века назад грамотный Глумов деликатно указывал Крутицкому: «Прожект, Ваше превосходительство, когда что-нибудь предлагается новое; у Вашего превосходительства, напротив, все новое отвергается…» Уж извините меня за лингвистический ригоризм, но основной прием моей работы (и в критике, и в прозе) – сопоставление слов с обозначаемыми явлениями. Для меня по старинке «проект» – это не вялотекущий рутинный процесс, а замысел, план. Проект предлагает то, чего прежде не было. Девяностые годы литература прожила беспроектно, как пчела, а не как архитектор. Результат налицо. Сейчас пришло время концептуальных проектов поэзии и прозы XXI века, а то мы уже четвертый год живем по старым календарям.

4. Наверное, существует. Поскольку я, например, не принадлежу ни к тем ни к другим и, стало быть, пребываю «вне зависимости». «Традиционализм» в критике мне глубоко чужд, хотя он реален и неизбежен как своего рода физический недостаток большинства критических сочинений. «Традиционалисты» подходят к новым явлениям с меркой старого и устоявшегося. Ровно сто лет назад они писали, что драмы Чехова не могут называться драмами, а «Стихи о Прекрасной Даме» называли «прескверными стихами». Сегодня они не в состоянии прочитать смысл верлибров Геннадия Айги и не понимают, что все «безобразия» прозы Сорокина являются материалом, преобразованным по законам искусства.

Кто такие «постмодернисты» в критике, я просто не понимаю. Написавшие монографии о русском постмодернизме М. Липовецкий и М. Эпштейн – это скорее критики-энциклопедисты, эстетические плюралисты. Критики молодого поколения о постмодернизме уже не говорят и, по-видимому, правильно делают: данная категория приобрела ретроспективный характер, это конец ХХ века, но ни в коей мере не начало XXI.