Читать онлайн «Язык, онтология и реализм». Страница 41

Подобно Куайну, Дэвидсон отводит ключевую роль в своей теории согласию или несогласию носителей исследуемого языка с теми или иными предложениями. Он пишет: «Мы будем отмечать, при каких условиях носитель неизвестного нам языка согласится или не согласится с различными его предложениями. Соответствующие условия мы и будем считать условиями истинности этих предложений. Мы должны будем допустить, что в простых или очевидных случаях он согласится с истинными и не согласится с ложными предложениями, — это допущение неизбежно, поскольку допускать иное неразумно» [Davidson, 1984, p. 62]. Это означает, что «все данные в пользу или против теории истины (интерпретации, перевода) имеют вид фактов о том, какие события или ситуации в мире побуждают или побудили бы тех, кто владеет языком, согласиться или не согласиться с каждым предложением в репертуаре говорящего» [Davidson, 1984, p. 230]. Однако, в отличие от Куайна, Дэвидсон не принимает бихевиористскую трактовку согласия как механической реакции на сенсорные стимуляции. Для него согласие является интенциональным актом, т. е. действием, имеющим определенные разумные основания. Считать какое-то предложение истинным значит иметь определенное мнение, которое, как и любое другое мнение, полагает Дэвидсон, может проявляться в поведении человека. Когда, к примеру, человек считает предложение s истинным в определенных обстоятельствах, это может проявиться в том, что он согласится с этим предложением при его произнесении в указанных обстоятельствах. Так же как и Куайн, Дэвидсон полагает, что лингвист, не понимая исследуемого языка, способен определить, когда его носители соглашаются с некоторым предложением или, иначе говоря, считают это предложение истинным. Этот аспект теории радикального перевода или интерпретации был подвергнут резкой критике со стороны многих философов, по мнению которых нет никаких оснований допускать, что согласие или несогласие более легки для идентификации, чем другие речевые акты вроде вопросов или просьб (см., напр.: [Putnam, 1975b, p. 257–258]). Способность идентифицировать согласие предполагает, что антрополог и туземец участвуют в определенном типе коммуникации и, стало быть, уже имеют какое-то взаимопонимание.

Наиболее важное различие между Куайном и Дэвидсоном в трактовке радикального перевода и интерпретации касается условий, которые побуждают туземцев согласиться или не согласиться с тем или иным предложением. Если Куайн описывает эти условия согласия в терминах сенсорных или невральных стимуляций поверхностей тела туземцев, то для Дэвидсона подобная их трактовка является уступкой эмпиристскому «мифу данного», т. е. идее о том, что концептуально необработанные сенсорные стимуляции образуют основания знания и значения. Сам Дэвидсон описывает условия согласия в терминах макроскопических объектов и событий, поскольку считает, что основания знания и значения должны быть публично доступными. Сенсорные возбуждения, считает он, безусловно, фигурируют в каузальной связи между объектами и событиями, с одной стороны, и тем, что мы считаем и с чем соглашаемся, — с другой. Но считать их данными, на которые опираются наши мнения и представления, нельзя, так как люди по большей части не знают о невральных причинах своих мнений, а полностью не знать о данных, на которых основываются их мнения, они просто не могут. Кроме того, если между данными и соответствующими мнениями имеют место логические отношения (подтверждения, опровержения и т. п.), то невральные события в подобных отношениях не участвуют.

Если все это принять, то как же в представлении Дэвидсона осуществляется радикальная интерпретация? Для иллюстрации он рассматривает пример построения теории значения для немецкого языка. В этом случае первичные данные для радикальной интерпретации формулируются с помощью такого рода предложений:

(Д) Курт принадлежит к немецкоязычному сообществу, и Курт считает истинным «Es regnet» в субботу в полдень, и в субботу в полдень там, где находится Курт, идет дождь.

Подобные данные могут быть собраны лингвистом, не знающим немецкого языка, от разных информантов в разные моменты времени и обобщены в виде следующего общего предложения:

(ОД) Для любого члена немецкоязычного сообщества x и для любого времени t верно, что x считает истинным «Es regnet» во время t, если и только если во время t там, где находится x, идет дождь.

Предложение (ОД) служит лингвисту свидетельством того, что немецкоязычное сообщество воспринимает предложение «Es regnet», как выражающее некоторую истину. Отсюда лингвист может вывести T-предложение:

(T) «Es regnet» истинно в немецком языке, будучи произнесенным x во время t, если и только если во время t там, где находится x, идет дождь.

Дэвидсон считает такой вывод правомерным, указывая, что в основе его лежит принцип доверия (charity), согласно которому при интерпретации неизвестного нам языка мы должны допускать, что его носители придерживаются во многом таких же представлений, что и мы, и эти представления в большинстве своем являются истинными.

Принцип доверия выполняет для интерпретатора роль моста, по которому он переходит от исходных данных к T-предложениям и в конечном счете строит теорию значения для исследуемого языка. Построение этой теории осуществляется в три этапа. На первом этапе, считает Дэвидсон, «мы переносим нашу логику в объеме, необходимом для получения теории, удовлетворяющей конвенции T, на этот новый язык» [Davidson, 1984, p. 136]. По его мнению, отображению подлежит первопорядковая логика предикатов (с равенством), причем перенос логической структуры происходит не последовательно, по одной логической константе за другой, а «одним махом» — подобно тому, как набрасывается сеть. «Данными в этом случае выступают классы предложений, которые считаются истинными или ложными почти всеми и почти всегда (потенциальные логические истины), и схемы вывода». Это позволяет выделить в исследуемом языке предикаты, сингулярные термины, кванторы и связки. На втором этапе лингвист занимается интерпретацией предложений с индексикалами, которые иногда считаются истинными, а иногда — ложными в зависимости от выявляемых изменений в мире. Последний этап связан с интерпретацией оставшихся предложений, т. е. «предложений, относительно которых нет единогласия или истинностное значение которых не имеет систематической зависимости от изменений в окружающей среде» [Davidson, 1984, p. 136].

Как известно, Куайн также принимал принцип доверия, считая, что он обязывает избегать приписывания ложных или противоречивых верований туземцам в условиях радикального перевода. Но если для него этот принцип был эвристической максимой, расширяющей возможности интерпретации, то у Дэвидсона он становится принципом, без соблюдения которого вообще нельзя получить правильной интерпретации. Принцип доверия отражает убеждение Дэвидсона в том, что мышление и язык (и, соответственно, поведение) теснейшим образом связаны между собой. Поэтому в ходе радикальной интерпретации одновременно решаются две задачи: приписываются значения предложениям неизвестного языка и приписываются мысли и иные ментальные состояния носителям этого языка, а на основе этого истолковываются их действия; причем нельзя решить одну задачу, не решая одновременно второй: мы можем интерпретировать предложения туземцев, только если знаем, какие мысли они выражают, и мы можем приписать туземцам мысли, только если способны интерпретировать их слова. В начале радикальной интерпретации не известно ни то, ни другое, и единственный способ решить это уравнение с двумя неизвестными — допустить, что носители неизвестного нам языка придерживаются таких же мнений и представлений, что и мы: «Поскольку знание мнений приходит только со способностью интерпретировать слова, с самого начала есть только одна возможность — допустить общее сходство во мнениях» [Davidson, 1984, p. 196]. Более того, считает Дэвидсон, мы должны допустить, что в большинстве своем представления носителей неизвестного языка являются истинными, ибо, если мы хотим понять других, мы должны считать их правыми в большинстве вопросов: «Интерпретация возможна именно благодаря тому факту, что мы можем априорно отвергнуть возможность массовой ошибки» [Davidson, 1984, p. 168–169]. Если же лингвист приписывает носителям исследуемого им языка ложные представления, у него должно быть разумное объяснение тому, почему они придерживаются этих ложных представлений. В противном случае он сам совершает ошибку.

Таким образом, согласно Дэвидсону, если при лингвистической интерпретации не предполагается, что представления туземцев по большей части истинны, а их желания по большей части разумны, эта интерпретация не просто менее адекватна, а вообще неадекватна. Отсюда он заключает, что, если мы не можем понять поведение туземцев как в основном рациональное, мы должны сделать вывод, что они вообще не владеют языком. Это вносит нормативный элемент в лингвистическое понимание. Мы способны понимать слова других, только если воспринимаем их как рациональных агентов, подчиняющихся определенным нормам рациональности[104]. Но лингвистическая интерпретация отличается не только нормативностью, но и холизмом, ибо, считает Дэвидсон, нельзя приписать человеку одно мнение или одно ментальное состояние, не приписывая ему одновременно других мнений и других ментальных состояний, поскольку «мнения идентифицируются и описываются только в рамках жесткой структуры мнений» [Дэвидсон, 1998, с. 279]. Например, вы можете считать, что солнце закрыто облаками, только если вместе с этим вы считаете, что существует солнце, что облака состоят из водяного пара и т. п. «Если я предполагаю наличие у вас мнения, что облако закрывает солнце, то я предполагаю наличие у вас некоторой структуры мнений, поддерживающих данное мнение. Я допускаю, что эти мнения должны быть в достаточной мере похожи на мои мнения, чтобы оправдать описание вашего мнения именно как мнения, что облако закрывает солнце. Если я прав, приписывая вам данное мнение, то структура ваших мнений должна быть похожей на мою» [Дэвидсон, 1998, с. 279]. Более того, каждое мнение делает тем мнением, которым оно является, — по крайней мере отчасти — его принадлежность к некоторой совокупности или структуре мнений, его логическая связь с другими мнениями.