Читать онлайн «Непарадигматическая лингвистика». Страница 41

Abl. – ed

Dat. – ei, – oi, – bhi[83]

Абсолютный перечень формантов (то есть без учета их падежной дистрибуции) оказывается у О. Семереньи еще меньше: – e/o, – e/om, – s, – ei/oi, – ed

При этом можно предположить еще и двусоставность окончаний на -m и на -d, то есть представить их как e + m или e + d.

Так же, путем специального ре-анализа, О. Семереньи представляет в более упрощенном виде не только окончания, но и инициали личных местоимений, см.:

1-е лицо единственного числа – *em (*eg(h)), – это присоединявшийся слева префикс (см. об этом в главе первой в связи с русским я); me, me(m);

1– е лицо множественного числа – *mes (то есть me + s. – Т. Н.), поскольку О. Семереньи считает *wei субститутом, а не исконной формой [Семереньи 1980: 232], а *nsmes считает результатом редупликации исходного *mes (он отказывается от соблазнительной интерпретации, предложенной Либертом, а именно: разложить nsme > n + s + me, то есть «того + его + меня», что, собственно, и значит «нас»). Вторая форма – это также форма *wes;

2– е лицо единственного числа – tu (*twe);

2-е лицо множественного числа – совпадает с формами первого лица множественного числа. Us в *yus Семереньи считает нулевой ступенью *wes, а *y-, по его мнению, это упрощение от *twes, которое таким образом является закономерной формой множественного числа от *tu-.

Таким образом, список инициалей можно представить как me, s, we, tu, где опорные s и m перекликаются со списком вторых элементов, то есть мы можем считать, что в парадигме есть элемент вторичной редупликации.

Позднейшие формы личных местоимений в индоевропейских языках О. Семереньи объясняет (многие случаи он считает абсолютно индивидуальными) либо фонетическим опрощением, либо вторичной редупликацией, либо влиянием форм существительных.

В окончательном варианте (то есть со всеми снятыми позднейшими наслоениями) система Семереньи предстает довольно стройной, различающей числа (два) и лица (тоже два), где неединственность показывает *s, а маркированной является форма второго лица единственного числа (через опорный согласный *t). Второе лицо множественного числа сочетает в себе в исходном виде показатель первого лица + показатель второго лица + показатель множественности: *t + *we + *s.

В книге В. С. Воробьева-Десятовского [Воробьев-Десятовский 1956] описываются реконструируемые личные местоимения в «индоарийских» языках. Для нашей работы интерес представляет в основном анализ первого этапа развития местоимений: это местоимения в ведических языках и санскрите (глава первая книги Воробьева-Десятовского). Обращая внимание на «своеобразные» формы словоизменения местоимений, Воробьев-Десятовский считает их парадигмы древнее парадигм имени. Предлагая принципиально иное решение, парадигмы личных местоимений, то есть наборы их падежных форм, можно в принципе считать не парадигмой словоизменения в том смысле, как это принято считать для парадигм имени, но каждый раз совокупностью партикул (комплексом), имеющих при этом особое, как правило диффузное, значение. То есть имеет смысл говорить для местоимений о партикульном словосложении, некоем мини-синтаксисе коммуникативного плана.

В. С. Воробьев-Десятовский [1956: 28] приводит составленную им таблицу окончаний личных местоимений, не имеющих аналогии в склонении имен и других частей речи[84]:

Какими же тогда выглядят реконструируемые им инициальные формы, если их представить в аналогичной таблице, «отрезав» их окончания?

Постараемся составить подобную таблицу.

Как уже говорилось выше в связи со Словарем В. М. Иллича-Свитыча, каждую эпоху развития языкознания можно – правда, с большой степенью условности – привязать к тому или иному языковому уровню, который (по разным причинам) в это время выходит на первый план исследовательского внимания. Книга Воробьева-Десятовского написана в 50-е годы прошлого века, когда господствовал, если так можно выразиться, «морфологический принцип» в языкознании. См., например, несколько странное логически заявление о том, что окончание -e в местном падеже «образовалось, как известно, из старого индоиранского дифтонга ai. …

Это окончание -i являлось в индоевропейскую эпоху окончанием «неопределенного падежа», совпадавшего с основой среднего рода» [Воробьев-Десятовский 1956: 27]. То есть, иначе говоря, автор предполагает за древними парадигмами существование еще более древних, а за ними – еще более древних. Именно здесь наглядно видна боязнь талантливого безвременно погибшего ученого отойти от общей «дисциплинарности нормальной науки», о которой говорилось в первой главе нашей книги, и придти к идее «непарадигматического» состояния реконструируемого древнего периода.

Обращаясь к вышеприведенным таблицам и глядя на них сегодня, можно заметить следующее:

• Автор считает показателем первого лица единственного числа именно тот элемент, который позднейшими исследователями определяется как префикс или как первичная интродуктивная партикула: ahā-, а собственно показатель лица – m– – у него стал считаться окончанием.

• Очевидно, что если сложить «основы» местоимений, оставшиеся после отсечения им же приведенных «окончаний», с этими же самыми окончаниями, то ведийской (санскритской) формы мы не получим. Это означает, что авторы грамматик в ряде случаев не знали, куда же именно причислить тот или иной элемент – к инициали или ко второй части.

• Сегодня лингвист бы задумался, не будет ли вводным элементом «дейктический» элемент a– в 1-м лице двойственного числа и as– в 1-м лице множественного, тем более что В. С. Воробьев-Десятовский пишет о квази-форме 1-го лица единственного числа asmi, – что она «представляет собой форму 1-го лица единственного числа настоящего времени глагола-связки as» [Воробьев-Десятовский 1956: 18].

Т. В. Гамкрелидзе и Вяч. Вс. Иванов не ставят в своей фундаментальной монографии задачу реконструировать всю парадигму индоевропейских местоимений; они рассматривают местоименные структуры с точки зрения их общей концепции, а именно – представления праиндоевропейского как языка активной структуры. Языковая структура с установкой на противопоставление активности / инактивности предполагает, по их мнению, обязательное разграничение инклюзива и эксклюзива. Отражение этого они видят в двух формах индоевропейских местоимений, а именно: в 1-м лице множественного числа. Первая форма воплощается в двух видах: *Uej– (*ues). Это форма с инклюзивным значением. Вторая форма – это форма *mes, имеющая эксклюзивное значение [Гамкрелидзе, Иванов 1984: 291—293]. Разумеется, впоследствии эти две формы разошлись по диалектам и там закрепились по-разному.

Последним автором из выбранных нами для пилотного обзора, чьи взгляды на состав и происхождение личных индоевропейских местоимений сопоставлялись с другими, был Кеннет Шилдз, уже много раз упоминавшийся в главе первой настоящей монографии (см.: [Shields 1994; 1998].

После достаточно большого обзора мнений предшествующих исследователей, демонстрирующего полный разнобой во всем, что касается первого и второго лица местоимений всех чисел (этот разнобой становится ясным и в нашем тексте), К. Шилдз сосредотачивается на самих «дейктических частицах», добавление которых к «основе» уже становится общим фактом. Уже ранее мы приводили цитату из его работы по поводу того, что «what is especially curious about Indo-European scholarship is it silence regarding the original function of these deictics which have been affixed to personal pronominal forms» [«то, что является особенно забавным в индоевропеистической научной школе, так это ее молчание по поводу первичной функции тех дейктик, которые потом становились аффиксами, присоединяемыми к формам личных местоимений»] [Shields 1994: 308]. Ссылаясь на работу Андерсона и Кинана 1985 года, Шилдз пишет, что они декларируют существование трех типов дейксиса: 1) указание на Личность (Person), 2) указание на Пространство (Spatial location), 3) указание на Время (Time reference). Он далее высказывает свою собственную точку зрения, состоящую в том, что эти «дейктические частицы» выражают не tense в современном понимании, а степень пространственной отдаленности от коммуникации, которая и выражается во времени, затем морфологизируется «в качестве флексий различных времен и наклонений» (as inflectional markers of various tenses and moods) [Shields, 1994: 309]. То есть основная функция дейктических частиц, по Шилдзу, скорее, спациальная, пространственная, чем временная[85].

Однако и это кажется ему слишком конкретным: «I believe that the most reasonable original function of the deictics enclitically attached to personal pronouns lay in their indication of person categories, without any direct connection to the marking of temporal or spatial proximity» [Shields, 1994: 311] [«Я полагаю, что наиболее правдоподобно считать исходной функцией дейктик, присоединенных как энклитки к личным местоимениям, их указания на лицо, безотносительно к прямым связям с темпоральной или спациальной близостью»]. Представляется, что именно невозможность для представителя «нормальной науки» иметь в виду нигде таксономически не обозначенный класс заставила даже такого смелого лингвиста, как Шилдз, назвать эти дейктические добавки «эмфатическими» и видеть их назначение в разделении местоимений на эмфатические и неэмфатические. Вместе с тем, он соглашается с предположением о ближнем дейксисе частицы *i и о дальнем дейксисе частицы *u.