Читать онлайн ««Сказание» инока Парфения в литературном контексте XIX века». Страница 43

Отношение автора «Бесов» к прыжовской брошюре, конечно, не сопоставимо с тем воздействием, какое оказала на Достоевского книга Парфения. Однако нельзя утверждать и то, что автор «Бесов» в отношении к юродивому разделял взгляд Парфения, почитающего в Корейше божьего старца. При очевидной разнице, лежащей между старцем Леонидом и юродивым Достоевского, несомненно то, что прототипом Семена Яковлевича был не только Иван Яковлевич Корейша, но и основоположник оптинского старчества о. Леонид (в схиме Лев). Достоевский заимствует из «Сказания» главным образом сюжеты и факты, независимо от своего отношения к героям Парфения, будь то юродивый или известный старец. Сам образ юродивого складывается в результате сложного взаимодействия самых разных источников. Здесь и реальный прототип, и свидетельства современников, и литературные образы. Сделанный нами анализ сцены у Семена Яковлевича есть только попытка осмыслить фрагмент романа Достоевского в сложном антиномичном историко-литературном контексте. Именно обращение к контексту не позволяет нам полностью разделить взгляд на юродивого «Бесов» как на носителя Божьей правды, так и согласиться с утверждением о том, что Достоевский в образе Семена Яковлевича изобразил шарлатана и лжепророка[344]. Портрет, поступки, речь юродивого обладают «потенциалом двойного прочтения»[345]. Все это дает право говорить о Семене Яковлевиче как о сложном литературном персонаже, неоднозначная интерпретация которого приводит к разночтениям сцены романа.

Помимо Семена Яковлевича, в «Бесах» есть упоминание о другой юродивой, «блаженной Лизавете». О ней рассказывает в своем монологе Марья Тимофеевна Лебядкина: «А Лизавета эта блаженная в ограде у нас вделана в стену, в клетку в сажень длины и в два аршина высоты, и сидит она там за железною решеткой семнадцатый год, зиму и лето в одной посконной рубахе и все аль соломинкой, али прутиком каким ни на есть в рубашку свою, в холстину тычет, и ничего не говорит, и не чешется, и не моется семнадцать лет. Зимой тулупчик просунут ей да каждый день корочку хлебца и кружку воды. Богомольцы смотрят, ахают, воздыхают, деньги кладут» (10, 116). В данном случае источником для писателя также стала книга Парфения: образ Лизаветы восходит к рассказу Парфения о затворнице Евдокии[346]: «Пришедши в Хотьков, сказал мне, — пишет о. Парфений, — иеродиакон М.: «Отче, здесь есть раба Божия, именем Евдокия, от которой многие пользуются советами и наставлениями. Ежели угодно, то идите со мною и посмотрите ее». Я охотно с ним пошел. <…> Потом пришла раба Божия Евдокия из своего затвора в келию, и поклонилась нам до земли, и мы ей поклонились также. Потом она начала мне говорить, и, смотря на мое сердце и на тайныя моя помышления, давала мне ответы и разрешения, а после сказала: «Много ты толковал, но еще всего не протолковал. Господь сказал: не осуждайте, да не осуждены будете. И мы за людей и за чужие грехи отвечать не будем, а только за себя ответ дадим Господу Богу; а когда и где приведется время и позволит место, то можем только научить и наставить, а не осуждать». Это она меня обличила за то, что я еще имел раскольническую привычку осуждать и зазирать людей, которые неистово или небрежено творят крестное знамение на лице своем; это она мне объявила сама после.

Потом начала мне сказывать, что меня ожидают скорби и болезни, и прочее. Потом обратила очи свои на иеродиакона, и сказала: «А ты, любезный мой, вздумал идти в Афонскую Гору; нет, не ходи: я тебя не пущу; а поживи в Лавре и послужи преподобному Сергию, а он похадатайствует за тебя у Господа Бога, и испросит тебе помощи и милости; и Божия Матерь, Царица Небесная, за тебя заступит: ибо Она, Владычица, как обещалась соблюдать Афонскую Гору, и помогать афонским отцам, и ходатайствовать о них пред Сыном Своим и Богом, так обещалась и преподобному Сергию сохранять его Лавру; помогать ученикам его, и предстательствовать за них у Сына Своего и Господа; а хотя и соблазняют тебя финифтяные иконы, говорю о женах; но Господь по молитвам преподобнаго Сергия сохранит тебя от них. И в Афоне живут не ангелы, и там человеки, а ты поживи в Лавре, а после я награжу тебя». Потом, простившись с нами, пошла в свой затвор, а мы пошли в свое место» (I, 226–227).

Нетрудно заметить, что Евдокия из «Сказания» лишь очень отдаленно может напомнить блаженную Лизавету Достоевского. В отличие от Евдокии, она не дает душеполезных наставлений, не обличает ничьих грехов, не советует «пожить в Лавре». Читатель получает слишком неопределенную информацию о блаженной. Рассказ Марьи Тимофеевны сосредоточен на жестоком изнурении плоти юродивой, но лишен нравственной характеристики Лизаветы. Напротив, Парфений не заостряет внимание на аскетических подвигах Евдокии, и только из слов игумении мы узнаем о том, что затворница Евдокия сидит двадцать пять лет «в малом темном чулане», «в одной рубашке».

Сопоставив рассказ Марьи Тимофеевны с текстом Парфения, нельзя не заметить, что Достоевский заимствовал из источника прежде всего то непонимание между автором «Сказания» и игуменьей, причиной которого оказалась блаженная: «Много я радовался, что нечаянно Господь показал мне благоугодную рабу Свою <Евдокию>. Вечером игуменья позвала нас к себе, и во время вечерней трапезы начали мы говорить игуменье, какое она в обители своей имеет великое сокровище <…> когда узнала, что мы говорим о Евдокии, то весьма ее укорила. Сия раба Божия притворяется юродивою и сидит в малом темном чулане уже тогда было двадцать пять лет в одной рубашке, и власы на голове стриженые» (I, 227).

Несогласие между игуменьей, обвиняющей затворницу в притворстве, и автором — защитником затворницы, в «Сказании» не обозначено явно. В романе Достоевского Марья Тимофеевна буквально пересказывает тот же эпизод из «Сказания»: «…монашек афонский и говорит мать-игуменье: «Всего более, благословенная мать-игуменья, благословил Господь вашу обитель тем, что такое драгоценное, говорит, сокровище сохраняете в недрах ее». — «Какое это сокровище?» — спрашивает мать-игуменья. «А мать Лизавету блаженную» <…> «Вот нашли сокровище, — отвечает мать-игуменья (рассердилась; страх не любила Лизавету), — Лизавета с одной только злобы сидит, из одного своего упрямства, и все одно притворство». Не понравилось мне <Марье Тимофеевне> это; сама я хотела тогда затвориться: «А по-моему, говорю, Бог и природа есть все одно». Они мне все в один голос: «Вот на!» (10, 116).

В тексте романа «Бесы» нетрудно заметить подчеркнутый диссонанс между взглядами самой Марьи Тимофеевны и позицией «афонского монашка»[347]. Так, Марья Тимофеевна продолжает свой рассказ: «Ну, а монашек стал мне тут же говорить поучения, да так это ласково и смиренно говорил и с таким, надо быть, умом; сижу я и слушаю. «Поняла ли?» — спрашивает. «Нет, говорю, ничего я не поняла, и оставьте, говорю, меня в полном покое» (10, 116). Точка зрения афонского монаха отличается ортодоксальной четкостью, он говорит на языке церковно-богословских понятий, которых Хромоножка просто не понимает, а сам он, по ее мнению, — «довольно смешной человек». Для того чтобы проникнуть в духовный мир Марьи Тимофеевны, — справедливо замечает Зандер, — говорить с ней, «необходима совершенно иная духовная установка и иной язык»[348]. Показательно то, что и мать-игуменья (княжеского рода), и афонский монашек на слова Хромоножки («…Бог и природа есть все одно») отвечают «в один голос»: «вот на!».

Эпизод «Сказания», переработанный Достоевским, имеет уже иной смысл. В «Бесах» мы имеем дело с противостоянием мировоззренческого характера, когда позиция игуменьи расходится не столько с суждением афонского монаха, сколько со взглядами самой Марьи Тимофеевны. Монолог героини, приведенный тут же, раскрывает смысл ее высказывания о тождестве Бога и природы: «А тем временем и шепни мне, из церкви выходя, одна наша старица, на покаянии у нас жила за пророчество: «Богородица что есть, как мнишь?» «Великая мать, отвечаю, упование рода человеческого». «Так, говорит, Богородица — Великая мать сыра земля есть, и великая в том для человека заключается радость. И всякая тоска земная и всякая слеза земная — радость нам есть; а как напоишь слезами своими под собой землю на пол-аршина в глубину, то тотчас же о всем и возрадуешься. И никакой, никакой, говорит, горести твоей больше не будет, таково, говорит, есть пророчество». Запало мне тогда это слово. Стала я с тех пор на молитве, творя земной поклон, каждый раз землю целовать, сама целую и плачу» (10, 116).

Рассказ героини романа обнаруживает ее особое понимание природы, особое восприятие мира. Нельзя не заметить, что в приведенном фрагменте сочувствие Достоевского полностью на стороне блаженной. Марья Тимофеевна принадлежит к тому типу блаженных-юродивых, которые, по убеждению писателя, несут в мир Божию правду.