Читать онлайн «Былое и книги». Страница 55

Столь страстный идеолог, как Проханов, тоже не может не понимать, что без хотя бы смутного ощущения какой-то своей высшей правоты ни человек, ни тем более народ жить не могут, но…

Похоже, его интересует лишь одна сторона конфликта – своя.

Короче говоря, вопрос о метафизической стороне кавказского менталитета в нашей литературе, похоже, еще не ставился. И я, признаться, даже не представляю, с какого боку к нему подступиться. А между тем невозможно налаживать отношения с народом, не зная его высоких грез, его «во имя». И боюсь, даже сами носители взыскуемого «во имя» не испытывают желания знакомить с ним российских интеллектуалов, готовых их защищать, но не понимать, то есть романтизировать свысока.

Модернизация Кавказа – эта тема с большим увлечением обсуждалась на организованной Ингушским государственным университетом конференции, в которой, кроме кавказских историков и социологов, приняли участие представители давно прорубившего окно в Европу Петербурга и активно модернизирующегося Казахстана. И разговор не мог не зайти о раз за разом повторяющейся и все-таки каждый раз неожиданной истории: то один, то другой народ семимильными шагами нагоняет Европу – и ни с того ни с сего вдруг поворачивает обратно, к каким-то полузабытым, а то и вовсе выдуманным архаическим (если не варварским) обычаям, институтам, персонажам…

Когда девушки в секулярном Казахстане начинают носить мусульманские платки, а юноши в либеральном Петербурге майки с надписью: «СССР», это можно принять за молодежный выпендреж; когда успешно модернизирующийся Иран взрывает исламская революция, это можно объяснить бедностью и малой образованностью; но вот когда в Российской империи на рубеже веков европейски образованные и индивидуально успешные представители народа, считающегося предельно рациональным, воспламеняются грезой о восстановлении собственного государства, утраченного двадцать веков назад, – я имею в виду светский сионизм, отказавшийся даже и от языка идиш, на котором говорили миллионы, – тут поневоле задумаешься: а нет ли общей причины в этом регулярном возрождении архаики?

Есть. Народы лихорадочно хватаются за отмирающие элементы своих национальных культур, чувствуя, что вот-вот останутся без крыши над головой. Ибо национальная культура – это система коллективных фантазий, заслоняющая от наших глаз унизительную жестокость жизни, подобно тому как крыша дома скрывает от наших глаз черную бездну космоса. Естественно, любой народ в такой ситуации будет держаться за каждую черепицу и каждый стальной лист с исчезающей крыши и станет, мягко говоря, относиться без симпатии к вольным или невольным разрушителям этой крыши – его экзистенциальной защиты.

Именно в кризисные эпохи необходимо сосредоточивать силы на пускай штучных, но выдающихся достижениях, на всякого рода рекордах – в науке, в искусстве, в технике, в спорте…

Однако такие рекорды не всем по плечу, а главное, их может оказаться недостаточно, если традиционные ценности очень уж далеко отстоят от ценностей модернизируемого общества. Особенно трудно приходится тем народам, чья историческая судьба была веками связана с войной: ценности воина, требующие презирать смерть и уют, почти несовместимы с ценностями устроителя, требующими гуманности, умеренности и аккуратности. Если вчера считались высшими доблестями храбрость и щедрость, как шагнуть в новый мир, культивирующий трудовую дисциплину и бережливость? Лидеры модернизации, обладающие этими буржуазными добродетелями, будут отвергаемы традиционным миром: дисциплинированный работник будет окрещен подхалимом, бережливый хозяин – скупердяем, предприимчивый бизнесмен – проходимцем.

И здесь в переходный период на помощь может прийти аристократическая модернизация. А именно: «передовой», наиболее модернизированный слой не только не утрачивает классических доблестей, в сущности, не так уж необходимых или даже вредных для «новой жизни», но, напротив, концентрирует их в себе с особой силой, подобно тому как европейски образованная аристократия пушкинской поры с особой остротой культивировала физическую храбрость и готовность драться на дуэли из-за пустяковых, на наш взгляд, поводов. Люди, закладывавшие основы России как великой литературной державы, считали делом чести не уступать каким-нибудь гусарам даже и в бретерстве, казалось бы, совершенно излишнем для литературного труда. Два величайших поэта, Пушкин и Лермонтов, отдали жизнь в схватке с ничтожествами, Толстой был в шаге от дуэли с Тургеневым, крупный чиновник Грибоедов стрелялся с прославленным уж никак не литературными или дипломатическими подвигами Якубовичем…

Разумеется, в какой-то степени это было вынужденным, но вынужденным чем? Все тем же культом храбрости! Пушкин после встречи с гробом Грибоедова вспоминал о недооцененности его поэтического таланта, его государственных дарований, и, самое обидное, даже его холодная и блестящая храбрость была в подозрении – все в одном ряду! (Нам, рассуждая о непризнанности Платонова или Булгакова, и в голову не придет размышлять, как бы они вели себя под пулями.)

Кого в Европе можно поставить рядом с этими русскими европейцами? Зачем им было нужно это мальчишество? Этим мальчишеством они защищали собственную экзистенциальную крышу, красоту собственного облика в соответствии с умирающими критериями. Утрированный культ Марса, Вакха и Венеры крышевал их измену заветам отцов. А вот их детям, родившимся уже под новой крышей, эта гиперболизация уходящих представлений о достоинстве более не требовалась – отсюда и сетование старых гусар на то, что молодежь измельчала: «Жомини да Жомини! А об водке – ни полслова». Этот конфликт отцов и детей отражен и в толстовских «Двух гусарах».

Но при этом не надо забывать, что после Наполеоновских войн русское офицерство было охвачено сильнейшим порывом к просвещению: все общества, в которых обсуждались проблемы модернизации, трудно даже перечислить.

Я думаю, Кавказу тоже пришлась бы впору аристократическая модернизация. Если модернизирующий слой станет культивировать в себе классические кавказские доблести (двигаясь при этом вперед, а не назад), это психологически защитит и самих модернизаторов и, что еще важнее, сделает их личности, а значит, и их миссию привлекательной для масс. Разумеется, я не имею в виду чего-нибудь вроде возрождения набеговой системы – это был бы отказ от модернизации, – я говорю о ее психологическом, экзистенциальном прикрытии. И эта временная крыша растворится сама собой, когда новая жизнь отыщет собственные способы видеть себя красивой и значительной. Тогда-то, сделавшись окончательно ненужной, улетучится и повышенная щепетильность в вопросах чести, склонность хвататься за кинжал, как у русского дворянства отмерла склонность по любому поводу хвататься за пистолет, когда дуэль перестала служить экзистенциальной защитой.

Чтобы приблизить эту пору, российское государство должно не забывать, что модернизация никогда не принимается из рук чужаков. И что героев рождает война, а беззаботность – консьюмеристов. Если государство сумеет обеспечить Кавказу и кавказцам такой уровень безопасности, при котором физическая храбрость превратится в романтическое излишество, это сделается наилучшей предпосылкой для успеха аристократической модернизации Кавказа.

Я и не знал, что помимо всемирно известного «Дневника Анны Франк» року было угодно сохранить довольно много ее литературных зарисовок, эссе, сказок и даже фрагментов неоконченного романа. Поэтому за чтение изданной московским «Текстом» в 2007 году книги Анны Франк «Рассказы из Убежища. Жизнь Кади (неоконченный роман)» (перевод с нидерландского Д. Сильвестрова) берешься с особым трепетом. Наше сочувствие хрупкой девочке, более двух лет вместе с семью другими затворниками скрывавшейся в городской квартире, но так и не избежавшей страшной гибели в концлагере Берген-Бельзен в неполные шестнадцать, столь огромно, что ужасно хочется найти в ее произведениях признаки несомненной гениальности. Ужасно хочется. Но так и не удается.

Первое, что бросается в глаза в «Жизни Кади», – книжность: «последнее, что она ясно помнила, – чей-то крик… машина… она упала… а потом наступила тьма», «над ней склонилось чье-то участливое лицо, обрамленное белым чепцом», «с беспокойством смотрела на маленькое бледное личико, которое безмятежно покоилось на подушке»… Сильнее всего это заметно в прямой речи: «Вы не могли бы мне помочь, сестра Анк, и сказать, как мне улучшить свое отношение к матери, чтобы она больше не чувствовала, что я не могу любить ее так, как люблю папу? Я ведь знаю, что меня, свое единственное дитя, мама очень любит!.. Она бы онемела от удивления, если бы ей кто-нибудь сказал…»