Читать онлайн «Былое и книги». Страница 48

Французский прозаик Филипп Делерм в своей небольшой книжке «Первый глоток пива и прочие мелкие радости жизни» (М., 2012) их и воспевает – прелести повседневного предметного мира, почти полностью отсутствующие в романе-размышлении Уве Тимма. Коротенькие главки так и называются – «Нож в кармане», «Пакет пирожных в воскресное утро», «Лущение горошка», «Рюмочка портвейна», «Яблочный дух»…

«Запах яблок мучительный. Запах и вкус настоящей жизни, какой мы больше недостойны». Делерм далеко уступает в мастерстве таким чемпионам зоркости и пластичности, как Бунин, Пруст, Катаев, Олеша, Набоков, но это дает ему и неожиданное преимущество. Их словесная виртуозность переносит наше восхищение с реальности на изображение, которое у Делерма не настолько великолепно, чтобы заставить нас забыть об оригинале: у него можно учиться не любви к слову, а любви к миру, что большинству читателей и требуется. Делерм учит прятаться от ужаса мира в облако забвения, похоже, не менее умело, чем это делают более изощренные художники, среднему читателю малодоступные.

Утренняя газета. «Это парадоксальная роскошь. Погружаться в бурный мир, сидя в уютном уголке и вдыхая аромат кофе. Газета – это сплошные ужасы, войны, катастрофы». Но – «разворачиваешь и кое-как пристраиваешь ее на кухонном столе между грилем и масленкой. Да, ты скользишь глазами по строкам, пропитанным раздирающей наш мир жестокостью, но ее сглаживает запах смородинового джема, какао, поджаренного хлеба.

Сама газета как вещь сродни успокоительному средству. Ты не видишь событий воочию, ты просто читаешь “Либерасьон”, “Фигаро”, “Уэст-Франс” или “Депеш-дю-Миди”. Страшные бедствия сегодняшнего дня меркнут под этими неизменными “шапками” и превращаются в пикантную приправу к неторопливому обеду».

Пожалуй, именно комфортабельная стабильность, а вовсе не притворное раскаяние лучшая трава забвения национальных унижений.

Хотя самые страшные наши унижения не социальные, но экзистенциальные: миру, природе ничего не стоит не только убить нас, но и сделать жалкими, беспомощными, отталкивающими – именно с ужасом перед нашей материальностью и борется культура, стараясь оттеснить наш анатомический, физиологический образ образом высоким и прекрасным даже в поражении и несчастии. Забвению нашей материальной природы служит в искусстве трагедия, а в быту – благотворительность. На это облако в сегодняшней Европе средств не жалеют и очень правильно делают, хотя неизбалованным россиянам кое-что может показаться излишеством – когда, скажем, с тяжелейшим ментальным инвалидом-колясочником обращаются как с наследным принцем, чего он явно оценить не может.

«Когда-то во французском интернате, – пишет в своей книге «Искры, летящие вверх» (СПб., 2012) Елена Вяхякуопус, много лет занимающаяся помощью инвалидам, – меня поразила одежда детей. У всех них был тяжелый аутизм с сопутствующими множественными заболеваниями, они не ходили и не говорили. Но девочки были в красивых платьях, с кружевными воротниками, в туфельках с разноцветными пряжками. Мальчики в костюмах и даже жилетках. Их кормили не в кроватках, а привозили в столовую, где обедали и персонал, и сам директор, и там перед ними ставили красивые тарелки, и сок наливали в стаканы не из пакетов, а из хрустальных кувшинчиков…» И этим современные европейцы защищают от поругания человеческий образ, посылают миру сигналы, что с человеком нужно обращаться уважительно, какому бы глумлению ни подвергла его равнодушная природа.

Как ни странно, государственные символы закон защищает, а самый главный символ, на котором стоит цивилизация, – образ человека, можно оплевывать как кому вздумается, лишь бы оплевывающий более или менее чтил Уголовный кодекс.

«Легко ли слышать, как тебя или твоего ребенка называют олигофреном, умственно отсталым, дебилом, “необучаемым”, “не готовым к реабилитации”? Иногда специалисты не говорят таких слов клиентам в лицо, но пользуются этими терминами на рабочих совещаниях и в профессиональных беседах. Есть университеты, где все еще висят таблички: “Кафедра олигофренопедагогики”. Привыкнув считать человека дебилом и олигофреном, трудно отнестись к нему, как к уникальной и ценной личности, не менее заслуживающей жизни и счастья, чем все остальные люди».

Вот это облако нам действительно необходимо – облако высокого отношения к каждому, рожденному женщиной. Оно бы помогло нам всем пореже вспоминать и о нашей бренности и уязвимости.

Несколько лет назад издательство «Вагриус» предложило мне написать предисловие к усеченным мемуарам Эренбурга, и я попытался перечитать его серое советское собрание, но был сломлен «Бурей», а в эпохальной «Оттепели» увяз на фразе «Директор Иван Васильевич Журавлев недавно признался секретарю горкома, что без Коротеева выпуск станков для скоростного резания пришлось бы отложить на следующий квартал». Первый роман Эренбурга (и едва ли не последний мне понравившийся) «Необычайные похождения Хулио Хуренито и его учеников» тоже не поразил меня глубиной. Мир есть вместилище глупости и лицемерия – да кто же этого не знает!

Но в романе присутствует и пафос, которого у Свифта и Анатоля Франса не припомнить: «Только обросшие жиром сердца не поймут трогательного величия народа, прокричавшего в дождливую осеннюю ночь о приспевшем рае». Стремление повернуть руль истории – вот что когда-то привело нахального юнца в революцию. А не в литературу, что очень важно, ибо с такого наркотика, как историческое творчество, соскочить очень трудно.

Правда, после положенных отсидок и высылок, унесши ноги в канонический Париж, социал-демократический Павел внезапно преобразился в декадентского Савла со всеми положенными метаниями от религиозности и эстетства к тотальной мизантропии: «Я пью и пью, в моем стакане // Уж не абсент, а мутный гной». Однако с первыми же известиями о «бархатной» весенней революции былой подпольщик устремился в Россию, уже в первые ее окаянные дни начавши слагать имперские «Молитвы о России»: «С севера, с юга народы кричали: // «Рвите ее! Она мертва!» // И тащили лохмотья с смердящего трупа. // Кто? Украинцы, татары, латгальцы. // Кто еще? Это под снегом ухает, // Вырывая свой клок, мордва».

Эренбург обнаружил не только стремление своими руками творить историю, но и русский патриотизм. И не какой-то утонченный, языковой или культурный, а самый обычный, «географический». В чрезвычайно богатой материалом (плюс колоритные фотографии) книге Бориса Фрезинского «Об Илье Эренбурге. Люди, годы, страны» (М., 2013) приводится его письмо 1926 года с Тирренского моря: «Да, пусть я плыву на Запад, пусть я не могу жить без Парижа <…> пусть моя кровь иного нагрева (или крепости), но я русский». Неудивительно, что после 22 июня голос этого еврея зазвучал как колокол на башне вечевой, отзываясь в сердцах самых простых русских людей, хотя Эренбург постоянно внушал солдатам, что их Отечественная война – это еще и война за всю европейскую культуру: «Защищая родное село – Русский Брод, Успенку или Тарасовку, воины Красной Армии одновременно защищают “мыслящий тростник”, гений Пушкина, Шекспира, Гете, Гюго, Сервантеса, Данте, пламя Прометея, путь Галилея и Коперника, Ньютона и Дарвина». Поэтому книга Фрезинского читается как исторический эпос: Эренбург и был эпической фигурой, в его судьбе наиболее полно воплотилась история советского патриотического западничества.

Эренбург неотступно стремился внести в советскую жизнь достижения культуры и гуманистические ценности Запада, но во всех его конфликтах с Советским Союзом выступал на стороне своего государства. И, думаю, не только страха ради, но и из мудрого политического расчета: любое слово в пользу противника не только не послужило бы сближению с Западом, но и укрепило бы подозрения не одной лишь власти, но, что гораздо хуже, и народа: интеллектуалы, евреи, западники – агенты влияния в наших рядах. Эренбург напрямую не поддерживал Запад, который в его поддержке не нуждался, но оберегал влияние западников внутри России.

Эренбург был не столько художником, для которого важнее всего красота, сколько политиком, для которого важнее всего практический результат. Б. Фрезинский подробно разбирает эренбурговские книги в их историческом контексте, и уже из того, как в них мало лирики и много актуальнейшего материала, приводившего в бешенство «неис товых ревнителей», видно, что и литературное творчество для Эренбурга было прежде всего орудием большой политики. Тогдашние критики, которых более всего волновало, кто будет стоять у огромного скрипучего руля, видели лучше нас, в какую сторону пытается подправить курс Эренбург.

Сталин почувствовал в Эренбурге серьезную фигуру на своей геополитической доске в 1934 году, получив от него письмо, содержащее «обоснованный проект создания широкой международной антифашистской писательской ассоциации вместо существующей на деньги Москвы сектантской организации революционных писателей». Эренбург писал, что сталинские ставленники не пользуются в Европе никаким авторитетом и лишь отпугивают действительно крупных писателей своим экстремизмом, а Сталин как раз и намеревался снизить накал «революционной борьбы» ради единого антифашистского фронта, и «именно с тех пор Эренбург стал для карательных органов фигурой, числящейся за вождем, не подлежащей уничтожению без его визы».