Читать онлайн «Былое и книги». Страница 34

А если заглянуть в переведенные Ливергантом киплинговские репортажи восьмидесятых, еще не публиковавшиеся на русском языке, становится очевидным, что в «англо-индийцах» Киплинга привлекает отнюдь не деспотизм и не умение выколачивать пресловутые сверхприбыли.

«Однажды жена одного из слуг моего хозяина тяжело заболела, однако муж не пожелал везти жену в больницу, обрекая ее тем самым на верную смерть. И тогда мой хозяин, разразившись отборными ругательствами на местном наречии, пригрозил своему слуге, что если тот немедленно не отправит бедную женщину в больницу, он его высечет и в тот же день уволит без содержания. Угроза возымела действие, и женщина выздоровела».

Проявлять силу ради спасения обездоленных – вот что такое для Киплинга воспетое им бремя белых – галерника колодок то бремя тяжелей. Кому же хочется влачить эти колодки?

«На протяжении пяти литературных поколений, – писал об этом «гноме» Джордж Оруэлл, сам отнюдь не «империалист», – всякий просвещенный человек презирал Киплинга, но, в конце концов, девять десятых этих просвещенных людей оказались забыты, Киплинг же по-прежнему с нами».

Прошедшие с тех пор десятилетия лишь изменили пропорцию: забыты оказались девятьсот девяносто девять тысячных.

Но Уильям Сомерсет Моэм пока еще тоже с нами. Его биография написана тем же Ливергантом, кажется, даже еще лучше, хотя и названа тоже без затей: «Сомерсет Моэм» (М., 2012). Да и жизнь Моэма с внешней (поверхностной) стороны представляется куда более увлекательной. Рождение в Париже на британской территории, воспитание в доме зажиточного, но скуповатого викария, закрытая школа при Кентерберийском соборе, заикание и хрупкое телосложение в сочетании с наградами за успехи в богословии, истории и французском, на котором он, кажется, заговорил раньше, чем на родном, – все ужасно стильно, так и хочется произнести глубокомысленно: викторианская Англия…

Затем туманная Германия, Гейдельберг, лекции Куно Фишера, но тут к биографии Моэма начинает примешиваться привкус Диккенса: одаренный юноша служит клерком в аудиторской конторе, потом ради обретения надежной профессии поступает в медицинскую школу при лондонской больнице Святого Фомы. «Я не хотел быть врачом. Я хотел быть только писателем, но был слишком робок, чтобы заявить об этом. К тому же в те времена это было неслыханное дело, чтобы мальчик из хорошей семьи стал профессиональным литератором». Зато акушером – ради всего святого, хотя бы и Фомы (меня не оставляет нелепое подозрение, что в формировании гомосексуальных наклонностей Моэма сыграла свою роль необходимость слишком близко наблюдать не зарождения, но «разрождения» любовных отношений).

С поездкой Моэма на Капри совпал нашумевший суд над «содомитом» Оскаром Уайльдом, подвергнувший знаменитого эстета не просто жестокому, но безобразному обращению: чего стоят одни только его изысканные письменные жалобы на вонь параши в камере. Да и в начале пятидесятых с компьютерным гением Аланом Тьюрингом те же англичане обошлись не лучше: ему был предложен выбор – или тюрьма, или химическая кастрация, инъекции эстрогена, якобы убивающего половое влечение (хотя, на мой взгляд, любовь порождается более психикой, чем физиологией). В итоге гениальный ученый через два года был найден мертвым в собственном доме; рядом на ночном столике лежало надкушенное яблоко, пропитанное цианидом.

Однако Моэма миновали и эти ядовитые плоды незаконной любви, он со своим многолетним возлюбленным (обаятельным и нечистым на руку шалопаем) с большим комфортом путешествовал по разным экзотическим странам, собирая материал для бесчисленных романов и новелл: его литературные заработки позволяли ему жить по-королевски, а его слава – общаться даже и с королевскими особами.

Но – в литературе королями становятся те, кто стремится быть слугой чего-то большего, чем просто отличный роман, увлекательная пьеса, великолепная новелла. Новеллы и впрямь лучшее, что осталось от поистине необозримого наследия Моэма, – «Дождь», «Записка», «На окраине империи», – и все же… Почему мастера новелл, мастера неожиданных развязок, как правило, бывают писателями второго ряда, пусть даже первыми среди вторых, как Моэм? Не потому ли, что литература все-таки не цирк, а нечто большее, ее главное дело не удивлять и развлекать, но потрясать и воодушевлять на любовь или ненависть (которая, впрочем, есть тоже оскорбленная любовь), а в итоге защищать от нашей униженности в миру и мироздании. Моэму при всем его уме, наблюдательности, изобразительном даре не хватало какого-то «во имя», пользуясь выражением Александра Блока. Марк Твен, менее всего идеолог и моралист, на склоне лет признавался, что всю жизнь проповедовал, и его книги были средством этих проповедей. А Моэм называл себя «рассказчиком историй», которыми можно с успехом украшать приятное застолье.

Его и жизнь выглядит отнюдь не служением, а на редкость приятным застольем, но эхо ее, мне кажется, давно смолкло, хотя три-четыре-пять его лучших книг и читаются, и переиздаются (Ливергант, похоже, прочел почти все наследие Моэма – снимаю шляпу). Однако нечто величественное, мне кажется, звучит лишь в названии «Бремя страстей человеческих». Жаль, сам роман, как он ни хорош, все-таки жидковат для такого царственного звучания.

А ведь главное, что остается после писателя, – его эхо.

«Творчество Герты Мюллер – одно из самых значительных явлений в современной немецкой литературе, – настраивает нас на почтительный лад обратная сторона болотно-зеленой обложки романа «Сердце-зверь» (СПб., 2010). – Оно отмечено многочисленными премиями, венчает которые Нобелевская премия по литературе, присужденная писательнице в 2009 году».

Темы, которые затрагивает Герта Мюллер, очень близки нам. Можно сказать, у нас с автором общий контекст памяти. Опыт существования в тоталитарном государстве (а для автора это Румыния периода Чаушеску) в условиях диктатуры – испытание человека страхом, насилием и отчуждением – неизбывен и накладывает отпечаток не на одно поколение.

«“Тексту следует сочетать в себе уважение к действительности и пристрастие к мерцанию” – так определяет писательница свое отношение к повествованию».

Уважение к действительности и пристрастие к мерцанию – м-да, умеют люди выражаться…

Мнимое глубокомыслие чрезвычайно вредит уважению к действительности в творчестве фрау Мюллер, хотя и располагает к себе Нобелевский комитет, тоже постаравшийся выразиться о ее сочинениях туманно и выспренне: «С сосредоточенностью в поэзии и искренностью в прозе описывает жизнь обездоленных».

Жизнь обездоленных должна быть Герте Мюллер особенно близка, ибо в Румынии она принадлежала еще и к дискриминируемому немецкому меньшинству.

Так перейдем же наконец к этим самым обездоленным.

«Когда молчим, мы неприятны, – сказал Эдгар, – когда говорим – смешны».

Так начинается первая главка, в которой больше мерцания, чем действительности.

Однако в следующей главке уже появляется девушка Лола, поступившая на отделение русского языка, чтобы найти мужчину, у которого чистые ногти и который будет важным господином у них в селе, где «сушь подчистую сжирает все, кроме овец, арбузов и шелковиц».

Зато уж в студенческом общежитии Лолу наверняка встречает знакомое всем нам бурление танцев-шманцев-обжиманцев, смеха, споров и романцев? Куда там, у нас с румынами, оказывается, совершенно разный контекст памяти. «Комната-коробчонка, одно окно, шесть девушек, шесть кроватей. Под каждой кроватью чемодан. У двери встроенный шкаф, над дверью – громкоговоритель. Пролетарские хоровые коллективы распевали под потолком, песни скатывались на стены, со стен – на кровати. Они умолкали только с приходом ночи, умолкала и улица за окном, и кудлатый парк, через который никто не ходил».

Соседки по комнате так и не обретают ни индивидуальностей, ни даже имен, а вот в кудлатый парк Лола все-таки водит одноразовых любовников, подлавливая их после вечерней смены на фабрике стирального порошка или на скотобойне, откуда им удается подтибрить пригоршню того же порошка или свиную почку. Мало того, Лола еще и притворяется в спортзале, что не умеет прыгать через козла, и повисает на руках у физрука, чтобы он ее облапил покрепче. И добивается, что однажды физрук зовет ее в спортзал вечером и запирает дверь. А после доносит на нее на заседании кафедры.

И вот повесившуюся Лолу уже посмертно исключают из партии и отчисляют из института, и никто в огромном актовом зале не отваживается перестать хлопать первым, и уже кажется, что по стене шмякается гигантская туфля, и только тогда оратор делает отпускающий жест: достаточно.

Мне кажется, что и самые слаженные аплодисменты все равно не похожи на шлепанье туфли. Это во-первых. А во-вторых и в главных, уподобить целый зал единому многорукому чудовищу с единым мозгом – точнее, с его отсутствием – может лишь тот, у кого в этом зале нет ни единого близкого человека: тех, кого мы любим, мы никогда не изобразим без оправдательных оговорок трусами и подлецами и никогда не позволим им слиться с неразличимой массой.