Н. Арутюнова - Проблемы морфологии и словообразования

Читать онлайн «Проблемы морфологии и словообразования». Страница 51

Автор Н. Арутюнова

Аналогия глагольных композитов с качественными прилагательными не является, однако, полной. Так, композиты не допускают, в отличие от прилагательных, субстантивации обобщающим артик—лем lo, придающим слову абстрактное значение. Ср. Lo pegajoso es molesto; Lo feo es despreciable, но не *Lo aguafiestas es intolerable (Gramática descriptiva, § 4793). Это свидетельствует о сохранности их внутренней формы, сопротивляющейся опрощению.

Был сделан краткий обзор интерпретаций глагольного компонента композитов как третьего лица единственного числа индикатива и как основы глагола. Вторая точка зрения сблизила субстантивные композиты с атрибутами, поставив акцент на сохранность их внутренней формы, иначе говоря, на близость словосложения к фразеологии – синтаксическим словосочетаниям, оберегающим свой словесный состав. Это делает естественным переход к «императивной» концепции, еще более приближающей композиты к фраземам. Согласно императивной теории глагольный компонент восходит к форме повелительного наклонения единственного числа. Такого мнения придерживались почти все крупные лингвисты прошлого: Я. Гримм, А. Дармстетер, Ф. Диц, В. Мейер—Любке, К. Нироп, А. Доза и многие другие. Аргументы, которые обычно приводятся за и против императивной теории, суммарно сводятся к следующему.

В целом ряде случаев сама форма глагольного элемента указывает на то, что это повелительное наклонение. Например, исп. tentemozo, correvedile, hazmerreír и пр. Строго говоря, существование таких слов само по себе еще не имеет доказательной силы, так как, например, в романских языках наряду с ними встречаются лексические образования, первым элементом которых является глагол в индикативе, на что обычно и указывают противники этой теории. Ср. фр. abat—jour, meurt—de—faim (3 лицо ед. ч. изъявительного наклонения), исп. métomentodo, bienteveo (1 лицо ед. ч. индикатива), bienmesabe (3 лицо ед. ч. индикатива). Форма глагола в последнем случае подтверждается тем, что дополнение (me) предшествует ему, а не стоит в энклитике, как полагается в императиве, oíslo (2 лицо мн. ч. индикатива).

Однако число явно императивных образований превышает число существительных, первый элемент которых имеет форму какого—либо лица индикатива. Кроме того, в языках, в которых форма 3 лица ед. ч. индикатива не совпадает со 2 лицом ед. ч. повелительного наклонения (например, в славянских языках), глагол всегда стоит в императиве, ср. рус. сорвиголова, перекати—поле, горицвет, скопидом, болг. троши—глава, слети—коса, стани—седни и пр. Это свидетельствует также в пользу императивного понимания формы глагольного элемента.

Другое доказательство, которое приводится в связи с определением формы первого компонента, касается только итальянского языка. В итальянском языке повелительная форма глаголов I спря—жения совпадает с 3 лицом ед. ч. индикатива, а для глаголов II и III спряжений – со 2 лицом. Поэтому только интерпретация первого элемента как императива дает возможность объединить по способу образования сложные существительные, в состав которых входят глаголы I, II и III спряжений. В противном случае пришлось бы признать функционирование в языке двух самостоятельных моделей словосложения.

Таковы в общих чертах аргументы, приводимые в доказательство императивного происхождения глагольного элемента сложных слов этого типа в романских языках, которые часто так и называют «императивными».

Почти все лингвисты указывают, однако, что речь идет только о происхождении данного способа словосложения, а не о современном значении формы его первого компонента.

Так, К. Нироп пишет, что «ощущение императива постепенно стерлось».[187] В. Мейер—Любке замечает, что «с течением времени лингвистическое восприятие, забыв о происхождении формы первого компонента, стало признавать в нем просто основу глагола, а не повелительное наклонение».[188] А. Дармстетер признает также: «Во всяком случае ощущение императива исчезло в этих возникающих уже по аналогии образованиях, и народ вкладывает в них если и не грамматическую форму, то, по крайней мере, значение настоящего времени».[189]

Противники императивной теории происхождения данного способа словообразования ссылаются также на малую вероятность самих условий возникновения модели словообразования из императивного предложения. Так, Ж. Марузо, оспаривая А. Дармстетера, указывает главным образом на неправдоподобие того, чтобы «место называли словами обращения к воображаемому существу, как бы приказывая ему делать именно то, что оно и без того делает».[190] Однако этот аргумент свидетельствует лишь о том, что с точки зрения современного сознания непонятно употребление императива в назывной функции. Об этом, и ни о чем другом, говорит и другой довод Марузо, приводимый в этой же статье. Марузо ссылается на то, что сложные слова этого типа без колебаний интерпретируются говорящими по—французски как содержащие глагол в индикативе и его дополнение или подлежащее.[191] По существу, однако, живое чувство носителей языка нисколько не противоречит теории императивного происхождения формы первого элемента, поскольку, как уже говорилось, все сторонники этой гипотезы признают, что глагольный компонент уже отказался от роли «повелителя» и даже «распорядителя».

Условия, при которых императивное предложение выступало бы в функции названия, не представляются неправдоподобными. Многим индоевропейским языкам в живой речи и до сих пор свойственно использование обращения к лицу, а иногда и к предмету, для их обозначения. При этом часто в таком обращении заключается побуждение исполнять именно то действие, которое данное лицо или предмет и так исполняют. На этой почве возникли явно императивные образования типа correvedile 'сплетник' (букв. 'беги, повидай его и скажи ему'), hazmerreír 'посмешище' (букв. 'рассмеши меня'), являющиеся субстантивированными повелительными предложениями, сращениями.

Нередко повелительное предложение встречается во всякого рода дразнилках, откуда оно постепенно начинает употребляться как прозвище лица. Сравни, например, такие имена—прозвища, как Ahorca—suegras, букв. «Перевешай—тещ» – кличка бандита в романе П. Гальдоса «Донья Перфекта» (Galdós 1952, 10) или Buscabeatas, букв. «Поищи святош» – прозвище старого огородника, героя повести П. Аларкона «El libro talonario» («Квитанционная книжка»), см. (Alarcón 1953, 115).

Уместно вспомнить также прозвище пьяницы – персонажа одной из повестей А. Труэбы – «el tío Chupa—cepas» (букв. 'дядя Посо—си—лозу').

Реальность подобного перехода повелительного предложения в имя—прозвище (apodo) подтверждается следующим примером, взятым у Труэбы:

…éste era un soldado, a quien llamaban Juan Cavila, no porque cavilase mucho, sino porque… el capitán de su compañía… le estaba cencerreando siempre: Juan, cavila (Trueba 1864, 83) ('Это был солдат, которого называли Хуан Думай не потому, что он много думал, а потому, что его ротный капитан всегда ему напоминал: Хуан, думай!).

Можно привести также примеры из русского языка. Так, словами «Дядя, достань воробышка» дети часто дразнят очень высоких мужчин. Отсюда слова «достань—воробышка» начинают также употребляться как кличка в назывной функции. Можно напомнить также фамилии—прозвища, образованные на базе обращения, которые упоминает Н. В. Гоголь в «Мертвых душах»: Неуважай—Корыто и Григорий Доезжай—не—доедешь, ср. также Держиморда.

Такие прозвища, совершенно очевидно возникшие из повелительного предложения, легко могли превращаться в фамилию или имя данного лица, ср. например, украинские фамилии Нагнибеда, Хватаймуха, Потушисвечка, Забудько, Засядько и др.

Не вызывает особого недоумения также использование императивных предложений для обозначения предметов, растений и животных.

Очевидно, что пока императив сохранял свое значение, такое употребление включало момент персонификации и было распространено в сказках и вообще в народном творчестве. Однако постепенно персонификация предмета стала чисто условной. В испанском языке существует целый ряд совершенно явно императивных образований, которые используются для обозначения предмета, например, tentemozo ('опора, подпорка', букв. «держись, парень»), tentempié, (букв. 'держись на ногах') и некоторые другие.

Сравни также русское шуточное название Астрахани «Разгуляй—город», название иконы «Утоли моя печали» и пр.

Не кажется нам натяжкой и представление о предмете как о «говорящем», которое вытекает из семантического анализа внутренней формы ряда существительных типа el guardabosque. Мейер—Любке отмечал, что «еще встречаются случаи, когда обозначаемый сложным словом предмет рассматривается как говорящий. Продолжают употребляться лат. noli—me—tangere 'не тронь меня'.[192] В современном языке так врачи называют язву, к которой опасно прикасаться. В шутку это сочетание относят ко всему тому, с чем не следует иметь дело. Такое употребление основывается на чисто условной персонификации предмета, которая сплошь и рядом фиксируется в языке. Например, на шпагах, сделанных знаменитыми толедскими оружейниками, ставилась следующая надпись: No me saques sin razón, ni me envaines sin honor 'Не обнажай меня без нужды и не вкладывай меня в ножны без славы'. «Автором» повелительного предложения является как бы сама шпага.