Читать онлайн «Данте в русской культуре». Страница 30

Эти, как и другие дантовские мотивы в художественной прозе писателя, созвучны, по преимуществу, ее публицистическому пафосу. Не случайно чаще всего они встречаются в авторских отступлениях, оценочных комментариях повествователя. В то же время художник и мыслитель жили в Герцене одной жизнью. Именно поэтому одним и тем же образам „Комедии“ находилось дело и в философско-политических статьях, и в художественных произведениях. Наиболее часто повторяющиеся в них были связаны в сознании Герцена с его изгнанническим жребием и судьбой России. Per me si va nella citta dolente – вынужден был не единожды сказать о себе он. Nuovi tormenti е nuovi tormentati – в гневе и горечи свидетельствовал Герцен. Lasciate ogni speranza, voi ch'entrate – это предупреждение вновь и вновь рождало смятение в его сердце, нигде не заслоненном от bufera infernale русской жизни. Разбуженный декабристами, Герцен считал проклятием для себя и своего поколения „исчезнуть как дым в воздухе, как пена на воде“. Данте не только был одним из самых дорогих ему поэтов, но и его Вергилием, чья тень половину жизни вела по кручам трагических потерь, обретений и разочарований, борьбы и надежд. Он навсегда запомнил тот вятский день, когда в „живых картинах“ исполнил роль Данте [XXI, 137], а потом, почти через тридцать лет, с тем же юношеским благоговением перед флорентийским поэтом, простодушно досадовал, что его дочь не имеет туалета, в котором она могла бы принять участие в 600-летнем юбилее Данте [XXVIII, 74]. Сюжет „Данте и Герцен“ – не столько литературный, сколько антропологический, „с кровью и мясом“, как сказал бы сам автор.

В 40–50-е годы интерес к Данте уже утратил романтическую специфичность, характерную для русской дантологии первых десятилетий XIX века. На страницах современных изданий итальянский поэт все чаще представал в спокойно-объективном, т. е. историко-литературном, а не критическом рассмотрении. После диссертации С. П. Шевырёва «Дант и его век» (1833–1834), заслужившей признание не только отечественной профессуры, но и зарубежных специалистов, пожалуй, одной из основательных работ, обобщивших материалы новейших дантоведческих исследований, стало предисловие молодого чиновника Министерства государственных имуществ Д. Н. Струкова к первому русскому переводу, точнее, прозаическому переложению «Ада» Е. В. Кологривовой. На двадцати страницах «Введения» хорошо образованный и восторженный почитатель Данте дал сжатый, но весьма содержательный анализ «Божественной комедии», жанр которой он определял как христианскую эпопею, где действие перенесено за границы земной жизни, а главное действующее лицо и за ее пределами сохраняет былые желания и страсти. Проблематику поэмы Струков характеризовал как борьбу двух противоположных начал, присущих человеку: земного и небесного, точнее, духовного, которому доступен мир незримый, неведомый, проявляющийся в неясных вдохновениях души, мир, в котором страсти земные поражены немотою и являются только по воспоминанию.

Касаясь поэтики «Божественной комедии», автор введения объяснял отступление Данте от латинского языка и размера древней эпопеи новой творческой установкой, при которой человек изображается в единстве величия и падения. В создании, писал Струков, где два начала – «дух и прах» – являются так высоко и так низко, героический стих был бы даже смешон и неприличен. Другое отличие от древней эпопеи, а именно «Энеиды», он видел в том, что у Вергилия действие развивается без участия повествователя, в то время как Данте везде остается действующим персонажем, привносящим земное волнение в любой эпизод и любую картину. Оттого-то, по словам Струкова, «Божественная комедия» воспринимается совсем иначе, чем какая-либо другая христианская эпопея, где нет совмещения миров и где баснословный рассказ увлекает воображение, но бессилен возбудить святой трепет души.

Безусловно важными были и другие замечания, в частности о тех особенностях поэмы, которые определяются, как принято сейчас говорить, пространственно-временной организацией ее сюжета. Наряду с этим автор отмечал слияние науки с поэзией и символическое значение имен и сюжетов в «Комедии», ее универсальный смысл и благородство политических идеалов Данте. Он, говорилось во введении, живописует человека не с одной его нравственной стороны, но и «как члена великой народной семьи». В заключение Струков выражал сожаление, что Россия отстала от европейских стран в освоении «Божественной комедии», и передавал право судить о достоинстве перевода в прозе самим читателям.

Работу Струкова критика не удостоила вниманием, хотя сам опыт переложения на русский язык «Ада» вызвал многочисленные отклики. В основном это были краткие эмоциональные отзывы, и по ним было невозможно судить о качестве перевода. Исключением явилась рецензия С. П. Шевырёва, который перед этим опубликовал в «Москвитянине» стихотворный перевод двух песен «Ада». Он детально разобрал наиболее значительные ошибки и упущения Ф. Фан-Дима. Шевырёв писал: «Песнь V, стих 6: в русском переводе – „Ты увидишь скорбные души тех, которые на земле были поражены безумием“; в подлиннике: „увидишь плачевные племена тех, которые утратили благо разума“. Верховное благо разума, по христианскому учению Данта, есть Бог. Утратили благо разума значит, утратили Бога». «Песнь V, стих 37: „Участь Каина-братоубийцы ожидает нашего губителя“; в подлиннике: „Каина ожидает того, кто лишил нас жизни“. Видно, – замечал рецензент, – что переводчику была неизвестна XXXII песнь „Ада“ в то время, когда он переводил V. Там узнал бы он, что Кайною называется у Данта особое место в Аду, где казнятся братоубийцы и изменники родным своим»[365].

Подводя итоги изрядномучислусвоихкритическихзамечаний, Шевырёв высказывал предположение, что перевод вряд ли сделан с подлинника. Однако уже в наше время один из авторитетных исследователей отмечал, что переложение Е. В. Кологривовой «отличается ясностью и сжатостью, переводчица бережно относится к тексту оригинала и старается сохранить конструкции итальянских фраз»[366]. Подобной оценки придерживались многие современники писательницы. Видимо, несмотря на объективность отдельных замечаний Шевырёва, его общая оценка труда Кологривовой оказалась несколько пристрастной и слишком строгой. Междутем вполне справедливо, что рецензент переложению Фан-Дима предпочел переводы Д. Мина, с которыми он ознакомился в рукописи и которые считал «добросовестными, изумительными, прекрасными», способными «перещеголять» труды лучших немецких переводчиков.

Камешек в немцев был брошен не случайно. Как дантолог Шевырёв был воспитан итальянской школой, а главное, он спешил освободить отечественную мысль от ученического преклонения перед зарубежным дантоведением. «Результаты ученых Запада, – писал Шевырёв, – доступные у нас почти каждому невежде, долго будут служить препятствием истинным ученым, которые желают изучить добросовестно самые подлинники и стремятся к тому, чтобы составить свое национальное воззрение на литературу Запада»[367]. В то же время он хорошо понимал необходимость разностороннего знакомства с дантоведческой литературой для русских переводчиков и полагал, что, кроме многократного изучения текста, важно «изучить Поэта в богословском, философском и историческом отношениях»[368]. Именно такое многолетнее изучение обеспечило, по его мнению, успех Д. Мину.

Полностью перевод первой части «Божественной комедии» в исполнении Мина был впервые опубликован в 1852 г. на страницах «Москвитянина». В предисловии к публикации «Ада» Мин сообщал, что его руководителями были немецкие переводчики и комментаторы поэмы К. Витте, К. Каннегиссер, А. Вагнер, а «в особенности Копиш, Филалетес/принц Иоанн Саксонский». Кстати сказать, Карл Витте первый приступил к систематическому изучению рукописных списков «Комедии», а комментарий Финалетеса был едва ли не лучший в XIX веке. Таким образом, у Мина были хорошие учителя. Свое предисловие он заканчивал признанием: «Не страшусь строгого приговора ученой критики, утешая себя мыслью, что я первый решился переложить размером подлинника часть „Божественной Комедии“ на Русский язык, так способный к воспроизведению всего великого»[369]. Эти слова оправдывались качеством перевода. Недаром Шевырёв называл труд Мина подвигом и считал, что автор русских терцин овладел ими в совершенстве[370].

В 1843 г., после выхода в свет прозаического переложения «Ада», была опубликована книга члена римской академии «Аркадия» кн. А. Волконского «Рим и Италия средних и новейших времен в историческом, нравственном и художественном отношениях». В книгу была включена ранее печатавшаяся и значительно дополненная статья о Данте[371]. Автор указывал на произведения, предшествующие «Комедии» и близкие ей по содержанию. Среди них он называл «Поэму о Персивале» Вольфрама фон Эшенбаха, отмечая, что ее герой проходит через многие искушения и опасности, но силою чистой и непреклонной воли достигает до горнего жилища истины, добродетели и славы. Новыми для читателя были и некоторые сведения о «Монархии», в которой, как сообщал Волконский, Данте показывал равное и независимое друг от друга разделение власти светской и духовной между императором и папой, за что навлек на себя гонения со стороны римской курии. Папа Иоанн XXII проклял память поэта и запретил читать его сочинения, а кардинал дель Поджегто требовал, чтобы кости Данте были сожжены на позорном костре[372]. К счастью, писал Волконский, это намерение встретило всеобщее сопротивление, но рукопись «Монархии», хранящаяся в Милане, была зачислена в индекс богоотступных сочинений, а «Божественная комедия» никогда не издавалась в Риме вплоть до конца XVIII столетия[373].