Читать онлайн «Русский литературный дневник XIX века. История и теория жанра». Страница 39

Что же, если не приверженность конкретной художественно-эстетической системе, питает авторский метод в дневнике? В отличие от писательского, он состоит из нескольких слагаемых. К ним надо отнести жизненные планы и опыт хрониста, функциональную направленность его дневника, ту жизненную ситуацию, которая послужила отправным пунктом его ведения, особенности его мировоззрения и социальный фон. В ряде случаев решающее воздействие на формирование метода оказывали эстетические пристрастия автора.

Проблема сущности метода неразрывно связана с вопросом об источниках информации для дневника. Применительно к писательской практике ответ на этот вопрос сводится к признанию решающей роли жизненного опыта художника слова. Часто такими источниками могут служить литературная и фольклорная традиции, события исторического прошлого, как, например, у романтиков. А с усилением роли печати и науки – газетная хроника и научные открытия.

Все перечисленные источники в равной мере служили и авторам дневника. Мало того, приоритеты в их использовании менялись у дневниковедов приблизительно в такой же хронологической последовательности, как и у писателей. Здесь родство дневникового и художественного методов было наибольшим.

Другое дело – мера использования этих источников, степень их литературной обработки и место в композиции текста. Дневниковеды обычно вводили информацию из «чужих» источников в «сыром» виде, редко упорядочивали ее и не ориентировались на эстетические критерии при отборе. «Эстетик» А.В. Никитенко, например, приводит в дневнике такие чудовищные по своей натуралистичности факты, которые не осмеливался бы использовать в своих романах «жестокий талант» Достоевский, решившийся на показ раздирающих сцен в «Дневнике писателя» и «Братьях Карамазовых».

Если в изображении явлений дневниковеды допускают подобные вольности, то что же говорить об оценке тех или иных событий! Здесь даже самые умеренные авторы находили такие слова, использовали настолько смелые интерпретации, что о них не могли и мечтать наиболее радикальные и бесстрашные литераторы. В этом отношении дневниковый метод имел больший потенциал и развивался в сторону публицистики, а не эзоповского иносказания, в отличие от метода художественной литературы.

Расширение источниковедческой базы знаменовало громадный прогресс дневникового жанра, а публикация многих образцов дневниковой прозы в исторических журналах второй половины века способствовала совершенствованию метода у нового поколения дневниковедов.

Данная проблема является настолько значительной, что требует специального исследования.

В начале XIX в. дневник воспринимался в качестве хроники частной жизни. Описывая свой день, авторы опирались на личные наблюдения. Другие источники информации использовались крайне скупо и редко. Даже СП. Жихарев, который невольно рисует в своих дневниках панораму столичной жизни и часто прибегает к свидетельствам старожилов, литераторов, актеров, получает информацию изустно, из прямых источников. Его рассказы «со слов» не воспринимаются как «чужие», а представляются своего рода каналом передачи сведений, в погоне за которыми автор не успевает и пользуется услугами добрых людей. Истории из прошлого также не выделяются из общего информационного потока. Они вписываются в повествование о сегодняшнем дне как прелюдии к рассказу о нем, наподобие предысторий в романах И.С. Тургенева.

Иногда авторы даже сознательно ограничивали себя, придавая дневнику узкоспециальный характер. Так, А.С. Хвостов отражал в своем дневнике преимущественно литературные события, к которым он прямо или косвенно имел отношение. Домашний быт и общественная жизнь описываются эскизно и мимоходом. Даже в том случае, когда бытовая сцена составляет основу записи, поэт нагружает ее литературным материалом: «2 июня 1813 г. я обедал у гр. Сер. Ник. Салтыкова. Жена его прекрасна. У ней живет девица Сафонова, собою прелестная; я им сделал четверостишие:

Ограниченность источников информации, а вместе с этим – и единообразие принципов отбора материала для дневника были характерным явлением в развитии жанра в течение всей первой половины XIX в.

Эту тенденцию нельзя, однако, рассматривать исключительно как признак камерности жанра, его принадлежности к семейно-домашнему обиходу. Она отражала неразвитость общественных отношений и ограниченность средств информации о жизни страны. Интерес дневниковедов к общественной проблематике, а следовательно, и использование ими нетрадиционных источников, пробуждался только в периоды крупных социальных потрясений, как, например, у того же Хвостова во время войны 1812 г. или у П.А. Вяземского и А.В. Никитенко после восстания декабристов. У последнего и то в связи с тем, что он был учителем в доме брата Е.П. Оболенского.

Положение дел резко меняется в 1860-е годы. Метод дневника обогащается за счет расширения источниковедческой базы и возросшего интереса к общественной проблематике. Как и «большая» литература, дневник быстро откликнулся на новые веяния. Это особенно заметно по дневникам тех авторов, которые имели большой опыт.их ведения и в литературном отношении принадлежали к консервативному направлению. В их дневниках обновляется и принцип отбора материала, и сам материал.

Профессор И.М. Снегирев, четыре десятка лет ведший дневник в однообразной манере, в 1860-е годы начинает отражать в нем события, ранее никогда не интересовавшие его как летописца. Резко меняет содержание записей В.А. Муханов. Вместо полуанекдотических «историй» и «очерков» о жизни знаменитостей минувших эпох он обращается к современности – к жизни столицы и провинции, общественному движению, ярким конфликтам эпохи.

Но главные изменения происходят в отборе источников информации. Не отказываясь от использования личных наблюдений, дневниковеды начинают отдавать предпочтение печатному слову, городским слухам и различным видам «фольклора» – анекдотам, сплетням, куплетам. Особенно активно подобными источниками пользуются начинающие летописцы, которые не были стеснены традицией и инерцией собственного опыта в дневниковом жанре.

Н.А. Добролюбов активно вводит в дневник материалы, полученные из «чужих» источников, и в большинстве случаев доверяет им: «<...> таможенную шутку рассказывали о князе А.С. Меншикове»; «Вот еще два анекдота о Райковском»; «Говорили еще, что на днях мужики и купцы <...> прониклись патриотическим воодушевленьем <...>»; «Носится слух, что сменяют Мусина-Пушкина <...>»; «Между самими солдатиками вот какие песни ходят <...>»[241].

Маститый писатель, человек с большим жизненным опытом и к тому же крупный сановник, В.Ф. Одоевский так же не брезгует сведениями, почерпнутыми из сомнительных источников: «Говорят, история в Театральной школе <...>»; «Московская болтовня <...>»; «Толки о Филарете <...> По Москве уже ходит эпиграмматическая эпитафия <о нем>»; «Идя по Кузнецкому мосту, я слышал следующий разговор двух людей, шедших за мною»[242].

Падение доверия к официальному слову и ощущение недостаточности, ограниченности личного опыта побуждают дневниковедов искать опору в слове «хоровом», в рупоре общественном. И если А.И. Герцен в 1840-е годы, давая оценку деятельности М.Ф. Орлова, с недоверием отнесся к тому, что говорила о нем молва («fama»), и в противовес ей дает свою трактовку этой деятельности в дневнике, то в 1860-е годы летописцы описывают события или образы людей, опираясь преимущественно на общественное мнение.

Другим важным методологическим новшеством становится введение в текст дневника печатного документа – телеграммы, распоряжения, отрывка газетно-журнальной статьи и т.п. В некоторых случаях документ становится вторым (по частоте использования, но не по значимости) после личного опыта источником достоверной, прямой информации. У одних дневниковедов он заменяет слухи, «фольклор», у других постепенно вытесняет последние. Употребление документальных материалов становится необходимостью у тех авторов, которые работали в социально-политическом жанре (П.А. Валуев, Д.А. Милютин, Н.П. Игнатьев, А.С. Суворин, В.Г. Короленко).

Помимо общественных и литературных причин, введению «живого» документа в текст дневниковой записи способствовало пробудившееся у многих авторов сознание исторической значимости дневника, убежденности в том, что в будущем он сам может стать историческим документом и использоваться для характеристики эпохи. Так, Е.А. Перетц, член Государственного Совета, подробнейшим образом описывает заседание Совета Министров от 8 марта 1881 г., стенографически точно, на 16 страницах, воспроизводит речи всех выступавших. К записи он прилагает схему размещения за столом императора и министров. В заключение записи он пишет: «Льщу себя надеждою, что изложение мое почти фотографически верно»[243].